Дориан с ранних лет находил расставания... неоправданно сентиментальными в своей сути. Для финальных слов — тёплых ли или обжигающих горькой резкостью — он оставлял несколько строчек в лаконичных письмах, для прощальных жестов — короткое мгновение в первых встречах после вынужденно долгой разлуки: открытая привязанность, в лучших традициях безупречного аристократического воспитания сравнимая с покорностью прирученного пса, метким кинжалом задевала обострённое самолюбие.

Впрочем, из всякого правила существовали исключения. Одно из них звали Мэй — всего три буквы, складывающиеся в простое имя, несли в себе множество трогательных воспоминаний.

С Мэйварис Тилани они прощались как в затянутом финале дамского романа, на последних страницах которого ни в коем случае нельзя давать волю неосторожной скупой слезе, — только смеяться, смеяться, смеяться так, будто не увидишь аквамариновые глаза напротив никогда после, и провожать прячущееся за горизонтом солнце бокалом белого сухого вина.

Сколько их было — туманных обещаний встретиться вновь? Пять? Десять? Двадцать с половиной или с четвертью? Дориан помнил каждое — первое, обречённое, казалось, вечное, и последнее — в нём уже не было юношеских обид и горячности. Сомнения, тревога, страх — навязчивый ворох чувств ощущением тяжести на груди — и приглушённый голос надежды, прорывающийся сквозь гущу разумных опасений.

Отшучиваться и пить, пить и отшучиваться, потому что  — кто знает? — быть может, обещанному «я вернусь» не суждено сбыться.

***

Полуденное солнце рассеянными лучами пробивалось сквозь витражные стёкла Скайхолда, напоминая о бессонной ночи головной болью, бьющей по вискам отбойным молотом. Сказка подходила к концу — он так и не смог смириться с необходимостью скорого расставания. Не решился забрать с собой зеркало, серебряным айсбергом, напоминанием о родине возвышавшее посреди личных покоев, — только накрыл его плотной тёмной тканью, ни разу не мазнув заинтересованным взглядом по силуэту в чёрном с золотом шёлке, —  и личную библиотеку, хаотичным беспорядком последних дней празднования развалившуюся на письменном столе. Всё будет кончено с рассветом — и в их нескончаемой истории придётся поставить жирную точку: в сальных шутках Железного Быка, в байках Варрика, в пререканиях с мадам де Фер — в каждой из бесконечной череды глав без исключения.

За это время Эвелин Тревельян — леди Инквизитор, Вестница Андрасте, воплощение надежды для сотен отчаявшихся и опустивших руки, — успела проникнуть в сердце наравне с Мэй. Непоколебимая в своей храбрости, хрупкая с виду, — о, Дориан как никто другой знал, насколько силён обман первого впечатления, — но поразительно сильная духом. Ни в одном человеке ещё Дориан не видел столько внутренней веры, накладывающей отпечаток на весь облик, — веры не в Андрасте и совсем не в высшие силы, без которых иные не могли двигаться вперёд, но твёрдой веры в светлое будущее, граничащей с непробиваемым упорством. Такая сила — внушительная сила — способна была разжигать внутри давно остывшие угли решительности. Сама того не ведая, Эвелин сделала для тевинтерского чародея больше, чем кто-либо или что-либо. Больше, чем годы жизни в вычурном поместье под Вентусом; больше, чем нескончаемая череда Кругов и наставников; больше, чем годы осознания собственной силы в Азариэле: она внушила ему веру в себя — не то наигранное бахвальство, принятое называть гордым словом «самодовольство», а настоящую, искреннюю уверенность в способность одного-единственного человека повести за собой многотысячную лавину единомышленников.

Коробка в иссиня-чёрном потёртом бархате — изящная, миниатюрная, под стать самой Эвелин, — ложится в ладонь приятной тяжестью. И пусть внутри дожидается своего часа причудливый стеклянный пузырёк с гранатовым эфирным маслом, переплетённый аккуратным кожаным шнурком, а не сверкающие изумрудами или рубинами браслеты, серьги, кольца, подвески, Дориан знает, верит, что вложил в этот подарок — «последний подарок», настаивает внутренний голос, — много больше, чем мимолётное выражение приязни, которым принято одаривать добрых знакомых. Просто так, знаком любезной признательности, без причины.

Он не спешит, выбирая вино из личных запасов, — обязательно полусухое, обязательно розовое. Оттягивает время, как может, пересекая знакомый лестничный пролёт, ведущий к личным покоям Вестницы, — позже, когда переступает порог, как бы между прочим стучит костяшками пальцев по камню перил, и от этого небрежного жеста невольно становится тепло на душе. Они с Эвелин — с Инквизицией, поправляет он сам себя мысленно, — пережили слишком многое, чтобы взять и перечеркнуть события вежливым прощанием.

— Леди Инквизитор, — улыбка, лукавая, ободряющая, не вяжущаяся с гнетущей атмосферой последней встречи, трогает его губы, — официально объявляю: сегодня нам противопоказано предаваться меланхоличным размышлениям. Ну-ну, никаких тоскливых взглядов. Как насчёт напоследок сыграть со мной в «действуй или наклюкайся до блаженного забытья»?