Киркволл горел.

Оставленный позади город прожигал спину Хоук обвиняющим взглядом, как если бы мог сказать ей: «Смотри, что ты со мной сделала. Смотри и не смей отворачиваться, ибо ты разрушила все, за что боролась».
Мариан долго стояла на обветренной вершине одной из скал в долине Расколотой горы, с которой открывался прекрасный вид на Киркволл: в иные дни тонущий в холодном солнце и пыли город одним своим видом заласкивал ее утомленный разрухой разум, ибо Город Цепей, пусть и не заменил Лотеринг, все-таки стал вторым домом, за который Хоук готова была сражаться.
Но сейчас Киркволл горел, и вместе с ним рушилось что-то важное внутри нее: потрескивая и завывая, как стены готовой вот-вот рухнуть лачуги, ломались последние бастионы ее сердца.

Андерс предал ее.
Проклятый Орсино со своими жалкими мольбами о защите предал ее.
Киркволл – будь он неладен – предал ее тоже.
И из всех предательств первое было самым страшным.

Она не позволила себе расплакаться тогда, после рокового разговора-расставания, хотя ее доверие, оплеванное и растоптанное, требовало слез и правосудия. Хоук вернулась к своим спутникам, нацепив знаменитую улыбочку неунывающей дуры, верящей, что все нет-нет да наладится, только прикладывай к этому усилия и не теряй надежды.
Того, что ее улыбка дрожала, готовая превратиться в болезненный оскал, не заметил никто. Она не могла этого позволить. Не могла дать друзьям повода усомниться в ее душевных силах, ибо Мариан и так поставила их перед непростым выбором: последовать за ней и защитить магов в отчаянной и бессмысленной борьбе – или оставить наедине с осознанием собственных ошибок.
Они не оставили. И это было единственным, что держало Хоук на плаву, когда она, отравленная яростью и разочарованием, сеяла хаос в Казематах, проливая огненные дожди на голову безумной Мередит. Тогда она не ощущала на теле ран, ибо ее гнев, если и просыпался, был сильнее любого из чувств.
Больше не было рядом целителя, чтобы выпить ее боль магией, ибо он сам нанес ей самую глубокую рану.
Были только друзья, боровшиеся с ней плечом к плечу до конца, но одного их присутствия было недостаточно, чтобы заполонить звенящую пустоту в голове.
«Создатель, – думала Хоук, помогая себе посохом при ходьбе, иначе – она это чувствовала – ноги подвели бы ее, и она рухнула на землю. – Создатель, этому городу всегда было мало».
Да, мало.
Поэтому он забрал все, чем Хоук так дорожила. Оставались, конечно, ее люди, – те немногие, составившие для Мариан новую семью; люди, которых без сомнения можно было назвать «своими» – но и им было суждено оставить ее. Она знала это.
Только она не ожидала, что первой окажется Авелин.

При непривычном для слуха звуке ее имени тайком закравшийся в потухшее сердце страх пустил корни дальше, похолодил спину, ударил, как отрезвляющей пощечиной, по лицу: тяжело воткнув посох в землю, Хоук встала как вкопанная и, скомандовав остальным продолжать путь без нее, обернулась.
Авелин была с ней всегда.
Что-то вроде сестринских уз связывало их, двух женщин, потерявших дорогих людей во время Мора, с тех самых пор, как они осели в Киркволле. Мариан черпала в дружбе с Авелин все, на что была скудна ее собственная душа: спокойствие, стойкость, невозмутимость и убежденную веру в то, что нет ничего важнее семьи. Пусть Хоук с ее криминальными шуточками и патологической склонностью к преступному образу жизни не могла, если уж говорить начистоту, быть приятельницей капитана городской стражи, Мариан искренне дорожила этой дружбой.
Для Хоук редкая связь была крепче этой.
Мариан молчала, глядя на Авелин – так, будто видела ее в первый раз. Убегая из Лотеринга, они тоже встретились с ноги до пят залитые кровью порождений тьмы, только теперь кровь на их доспехах и оружии была человеческая.
Хоук потребовалось мгновение, чтобы сглотнуть гладкотесанный камень, ставший у нее поперек горла. Мгновение.
А потом она улыбнулась – устало и сокрушенно, будто признавала собственное поражение.

– Я знаю, Авелин, – Мариан выдохнула, отведя, наконец, взгляд: она смотрела на небо, готовое разродиться дождем. – Я просто… надеялась, что эта линия конца пройдет чуть дальше. Там, где жуткое эльфийское кладбище – чтобы ты не могла покинуть меня, зная, что я снова расхищаю могилы и нарушаю закон.
Хоук не изменила себе и сейчас: ей удавалось шутить, несмотря на боль, мучительно разливающуюся в груди.
Протерев лицо и ощупав полоску каддиса на носу, Мариан тяжело опустилась на широкий камень, прислонила рядом посох – только сейчас она поняла, как нужна была ей эта передышка. Бойня началась ночью, а сейчас… дело близилось к рассвету? Хоук была на ногах все это время.
– Мне так жаль, Авелин, – выдавила из себя Мариан, низко опустив голову, словно грязь под сапогами представляла интерес больший, чем лицо подруги; на деле, Хоук просто стыдилась – все равно, что заключенный перед тюремщиком. – Это… Это все моя вина. Киркволл стал тебе домом, а я разрушила его. Я не хотела, чтобы все закончилось вот так. Не хотела выбирать чью-то сторону.
«Но мне пришлось».
– Я не буду тебя винить, если сейчас ты достанешь цепи и поведешь меня в крепость, как преступницу, – горько пошутила Мариан, вяло усмехнувшись. – Честно.