Жозефина молчала.

Стяг был приспущен. Золотые паруса, синее море, белые верхушки пенистых волн. Шипят - бьются об камни, исчезают русалочьими локонами, уносят в глубокое море всё то, что должно остаться воспоминаниями. Её брат тоже должен был остаться воспоминанием. Вернуться туда, куда уходят все корабли - а вместе с ними и их адмиралы - обратно в море. В глубокое, бескрайнее, лижущее белыми пенистыми гребнями волн белоснежный песок. Жозефине очень хотелось заплакать снова, но она героически, стоически держалась. Правда, ничто не проходит бесследно, бесследно не прошла и эта издевка над организмом. Изо дня в день, будто бы специально, Жозефина нарочно ставила себя в некомфортные рамки: если ехать куда-то, то только в седле, если спать, то обязательно в духоте с закрытыми окнами, если пить вино, то из тех бочек, что уже на грани, и которые начинают отдавать едким уксусным привкусом, перебродив. В Салле Жозефина тоже ехала верхом, в сопровождении шестерки облаченных в цвета дома стражников и, безусловно, Лелианы. В Антиве, кажется, не осталось друзей ближе - все остальные, как оказалось, либо слишком заинтересованы в сохранении своей шкуры, либо давно метят на место Жозефины. В беде познаются самые близкие, с Лелианой жизнь Жозефину свела очень вовремя. Даже несмотря на то, что Лелиана долго не выходила на связь. Даже несмотря на то, что похороны Лориана Монтилье никак не касались Лелианы как личности. Её касалась Жозефина, а, значит... значит, и всё, что Жозефину окружало.

Чем ближе становился Салле, тем хуже становилось Жозефине. Мерзкое, сосущее чувство неизвестности преследовало антиванку с самого дома, и теперь, когда на горизонте, на выжженной желтой траве показались городские стены, чувство неизвестности, отвратительное, стоящее костью поперёк горла, оказалось не чем иным, как болезненным сожалением, которое наконец обрело форму. Жозефина даже приостановила своего жеребца, натянула поводья, трензель туго впился в лошадиные губы и конь затоптал на месте, недовольно мотая лобастой головой. Он пошёл боком, прежде чем остановиться, пока Жозефина во все глаза смотрела в то, во что превратился ранее пышущий жизнью антиванский город.

- Леди Монтилье? - она не ответила. Гложущее сожаление оказалось сильнее её. Жозефина порывисто вздохнула, изломив фигурные брови, в носу у неё точно что-то защипало, в глазах - помутнело. Она с трудом сдержала свое желание заплакать, беспомощно разрыдаться прямо здесь - иначе на похоронах она будет стоять без единой слезинки, а враги, с которыми Жозефина сражалась и на мирной земле, не забудут потоптаться и по этой болезненной теме. Война сделала из Салле безжизненную свалку камней. То, что отбили ценой собственной жизни воины союзных армий, не выглядело антиванской гордостью, не ощущалось, как город, в который стеклись со всего света торговцы, не было живым. Представив, сколько жизней было отдано за этот клочок земли, на котором не осталось ничего человечного, стало больнее. Стало так больно, будто бы внутри её груди, на месте, где у людей бьётся сердце, дуется, растопырив иголки, опасная рыба - и все эти иголки колятся изнутри.

Салле стал бледной тенью самого себя. К Салле шла полуразрушенная дорога. Вымощенная раньше тёмно-желтым кирпичом, она стала чёрной - от крови, сажи и пепла. Раньше по этой дороге в самое сердце города, по тяжелому каменному мосту, следовали повозки торговцев, доверху набитые шелками, сочащимися фруктами, специями, чаем и кофе. Несмело поддав вперё, Жозефина пустила жеребца по мостовой шагом, с откровенно читающимся в глазах ужасом рассматривая то, что именно осталось от Салле. Статуи великих женщин и мужей, известных на всю Антиву торговых домов - из них уцелело лишь несколько, всех же остальных на пощадила война, лишив лучших представителей то руки, то ноги, а кому-то и вовсе пришлось оказаться обезглавленным. Бронзовые таблички с именами этих людей покрывала тяжелая известняковая пыль - точно такая же поднималась от копыт идущих по мосту лошадей. За ними давно никто не ухаживал, настолько, что фамилии, в общем-то, оказывались абсолютно нечитабельными. В контексте вселенского горя Антивы... это казалось мелочью. Но в голове Жозефины, которая в своей голове бережно хранила историческую память, болезненно отдающую всемирной несправедливостью, забытье было практически таким же болезненным, как утрата.

- Открывайте ворота! - ворота скрипнули, натянулись тяжелые цепи, приводимые сложным рычаговым механизмом в движение.

Ох, её бедная, многострадальная Антива... Её бедная, разбомблённая, разрушенная, разорённая Антива.

Если бы Антива была человеком, она бы, определённо, была Жозефиной Монтилье, с поцелованными солнцем плечами и тёмно-золотыми глазами.

Если бы Антива была человеком, она бы, безусловно, была бы с лицом всех тех антиванских детей, которые в жаровне войны потеряли спокойное детство. В Салле не осталось детей. Только солдаты. И дюжины стариков, которые отказались уезжать из дома, где прожили всю жизнь. Должно быть... Жозефина сглотнула. Должно быть, многих из них не стало вместе с теми же вековыми домами.

Тем не менее, в городе кипела жизнь. Не та, которую Жозефина ожидала увидеть, всё больше с привкусом армии и солдатского быта - кто-то начищал доспехи, кто-то обдавал вспотевших под латами лошадей ледяной водой, кто-то перевязывал раненных, а кто-то... кто-то, как Жозефина, приехал на похороны своего родственника. Родителя. Брата. Супруга. Женевьева, пожалуй, очень хотела бы быть здесь, но у Жозефины не хватило храбрости сказать ей - точно так же, ей бы не хватило храбрости отказать беременной женщине в поездке на похороны собственного мужа.

Нервы Жозефины тоже сдали... довольно быстро. Притормозив жеребца на подъезде к главному зданию города, Жозефина бросила на Лелиану умоляющий взгляд, и торопливо спешилась, поправляя свои многочисленные дорожные юбки.

- Я хочу прогуляться. Мне нужно... - Жозефина невнятно покрутила ладонью у своего виска, передавая поводья одному из стражников, - ...нужно подышать.

Справедливости ради, Жозефине в последнюю очередь хотелось гулять по Салле. В последнюю очередь хотелось наблюдать то, как полуразрушенный город тихо скрывается в облаке зловонной пыли, как дети едят сухие галеты из пайков и как выстраивается очередь к армейскому повару на главной площади, где, по антиванским традициям, должен был стоять рынок, а никак не столовая для вернувшихся в стены города гражданских. Жозефина не могла представить, каково было возвращаться домой и обнаружить, что дома... что дома больше нет. Что всё, что делали, с нуля создавали твои предки, уничтожено и не подлежит восстановлению. А ещё более тошно Жозефине было гулять по опустошенному Салле, осторожно пробираясь между расставленных палаток солдат, вдыхая запах откушенных мечей, пороха и пресной каши, в тёмно-синем платье с таким высоким воротником, что, казалось, можно было посчитать, что Жозефине нечем дышать. Даже не похоронах своего брата она должна, обязана уделять своему внешнему виду достаточно внимания, пускай для каждого, кто тут тоже, чтобы оплакать тех, кого с ними уже нет, этого не имеет никакого значения. Брошь - должно быть, леди Монтилье, в вашем арсенале их предостаточно - на месте, где сердце. Усыпанные прозрачными кристаллами паруса. Фамильный герб был единственным украшением на золотой птичке Жозефине Монтилье сегодня.

Жозефина, недолго думая, утащила Лелиану вниз по улице. Подальше от главной площади, где от пыли нечем было дышать, всё глубже туда, где должен был быть выход к морю - там, в порту, обычно и дышалось лучше, и воздух был менее густой, и гул чаек обычно отвлекал от серьёзных тем, а на набережной многочисленные кафе предлагали к выбору на пробу лучшее красное вино, потому что не может быть заката лучше, чем тот, который был проведён с бокалом.

Само собой, на набережной не оказалось ни одного открытого заведения. Но то, что в Салле не оказалось и горланящих чаек... к такой гробовой тишине Жозефина оказалась не готова. С трудом собравшись, выгнув аристократично длинные пальцы, Жозефина опёрлась поясницей на мраморную ограду, слушая, как тихо об сваи разбивается прибой. Чтобы затем со вздохом, подняв на Лелиану глаза, выдать:

- Честно говоря, я боюсь. Того, что я могу там увидеть. И я... очень не хочу идти внутрь.

Как будто бы то, что она увидит внутри, оставит на ней неизгладимый отпечаток на всю жизнь.

Жозефине было стыдно, но она много думала про то, как именно это будет происходить. Она много раз организовывала похороны, но никогда ещё проводы погибших не были поминанием её родного брата. Как будто бы своим присутствием на похоронах Жозефина распишется в молчаливом согласии со смертью Лориана. Как будто бы её присутствие на этих похоронах так или иначе подтвердит самые страшные опасения. Лориана больше нет. Его руки будут сложены на груди, церковные жрицы тщательно обработают его опухшее от морской воды лицо, вымоют и оденут старшего Монтилье в парадную форму. В его гробу будет его же сабля, а также полученные медали и ордена. Пусть он заберёт с собой это всё в Град Золотой.

Жозефина почувствовала прикосновение к своему плечу - это Лелиана встала рядом с ней. Её опора была настолько явной и очевидной, что даже Жозефина разрешила себе - не держать спину ровно, не складывать по законам этикета внизу живота руки, но уткнуться носом в приятно пахнущее кожей плечо Лелианы и вздохнуть. Она совсем-совсем не могла плакать, потому что знала - если она позволит себе слёзы, то рискует утонуть в этом солёном море, остаться на его чёрном дне, куда не пробивается ни один из лучей солнца. Солнцу, что изредка показывалось из-за тяжёлых свинцовых туч, было всё равно на траурное одеяние Жозефины. Для солнца жизнь продолжалась. Губы Жозефины изогнулись, брови сошлись на переносице, она вздохнула порывисто, будто бы пытаясь сдержать остервенело рвущееся наружу чувство. Облаченная в кожаную перчатку ладонь Лелианы коснулась её затылка и притянула к себе - плечи Жозефины обессиленно поджались.

Она не плакала. Не мочила солью своих слёз плащ Лелианы, но впитывала собой тепло подруги и думала, что этому горю нужно место - такое же безопасное, как объятия Лелианы - и время - точно не торжественные похороны в освобождённом Салле. Омдними губами Лелиана шептала ей молитву, ту, которую её рыжеволосая подруга предпочитала всегда держать за закрытыми дверями, в своем диалоге с Создателем. В граде златом, у подножия трона Создателя, сына антиванской семьи, мужа антиванского народа ждёт вечная слава и покой.

Осторожно темные ресницы вздрогнули, а затем - она замерла. Жозефина напряглась всем телом, думая, что молитва Лелианы принесла вместе с собой морок, что всё это - всего лишь ужасная, несправедливая шутка разума, происки демона, который пришёл, голодно, словно побитая псина, облизываться на кровоточащую боль. Ей показалось, это он. Темноволосый, порядком исхудавший, уставший, обросший, осунувшийся, как будто бы совсем другой - призрак прошлого самого себя, её погибший Лориан смотрел на неё вымотавшимся взглядом. Этого не могло быть. Не могло.

Она замерла. Медленно, не сводя взгляда с видения, как будто бы боясь, что Лориан растворится в морской пыли, она отодвинулась от Лелианы и моргнула. Лориан умер. Умер.

Жозефина не заметила, когда сорвало последнюю пломбу её самообладания и слёзы полились градом, крупными каплями стекая по тёмным щекам - мужчина размылся, и, когда Жозефина могла снова видеть, она поняла. Это был не Лориан. Лориан умер. Высоким, плечистым, угрюмым, словно грозовая туча, тёмным был другой её брат.

- Антонио... - её порывистый вздох едва ли покинул сухие губы.