Иногда Жозефине хотелось исчезнуть с этого портрета. Исчезнуть и никогда больше не появляться на холсте, не держать ладонь на плече матери, не смотреть на гостей свысока и не быть внутри этой позолоченной рамки. Ей бы хотелось быть дочерью просто рыбака, вставать на рассвете, раскладывать сети, мыть в фонтане наливные яблоки и вплетать в волосы полевые цветы. Искать на берегу разноцветные, омытые солёной водой, стёклышки. Не иметь за душой ни одного золотого, но быть человеком. Человека в себе Жозефина сейчас не видела. Слишком мыслящая высокими материями, слишком рано повзрослевшая, слишком ответственная хозяйка - отголосок себя прошлой, разрывающийся между двумя мирами и мечущийся от одного к другому. Нельзя не выбирать. Нельзя сидеть на обоих стульях сразу. Нельзя, нельзя, нельзя - вечные запреты. Нельзя быть собой, нельзя показывать слабину, нельзя любить того, кого хочешь. Можно только терпеть. Ради семьи, не ради себя.

На портрете - они все. У Иви и у Ариэла одинаково собраны волосы. У отца - ещё не так сильно проглядывается седина. У Жозефины - не видно скул и острых плеч, как сейчас, а лицо Астрид - не выражает презрение. Только тёплое благословение.

Огромный, на всю высокую стену, он висел на главной стене в гостиной, и буквально воплощал собой всю гордость этого семейства. Огромная яблоня, на чьих сильных ветках растут краснобокие плоды, сочные, блестящие на солнце - загляденье. Жозефина, не отрываясь, смотрела на этот портрет и пыталась понять, когда именно всё изменилось. Когда вместо того, чтобы быть одним целым, каждый стал отдельным прутиком в связке. Когда скандалы стали важнее чужих чувств? Наверное, тогда, когда Жозефина повзрослела и открыла на очень многое глаза.

- Вы с ней похожи больше, чем ты думаешь.

Жозефина моргнула. Обернулась. Она совсем не заметила, что оказалась здесь не одна. Вздохнула, снова отвела взгляд, посмотрела на свои руки - будто бы попыталась спрятать глаза. Её отец всегда был мягче матери, во многом ей потакал и баловал. А Астрид не нуждалась в том, чтобы её холили и лелеяли. Отчасти, видимо, отец тоже был виноват в том, что их семья разваливается на части.

- Ты постоянно говоришь о том, что мы похожи, papa. Но я не вижу того хвалёного сходства. Ни одного. Не слышу ничего нового.

Что общего у ворона и письменного стола? Жозефина хмыкнула. Услышала, что Ив рядом тоже замолк и не ответил. Снова взглянула на портрет - на тяжёлые ветки, полные сочной изумрудной листвы: их писали всех вместе в саду, а Астрид постоянно причитала, говорила, мол, яблоня, что может быть таким же гениальным - это же символ единства!

Только все яблоки на этой яблоне оказались с гнильцой. Тяжелая отцовская рука сжала узкое плечо, облачённое в траурно-тёмную твёрдую ткань, и брови Жозефины чувственно поднялись, а уголки губ медленно пошли вниз. Тоска по временам, когда всё было хорошо, горчила. Она зажмурилась и распрямилась, приосанилась, будто бы пытаясь сдержать внезапный порыв чувств.

В гостиной редко бывали гости, пожалуй, только самые близкие. Все большие балы проводили в зале, в том самом, где высокие потолки, причудливые витражи на потолке и два этажа с эффектной балюстрадой. Кажется, на один из первых их балов никто не пришёл, одиноко играла музыка, а Астрид приняла всё это чересчур близко к сердцу. Кажется, была расстроена. Им всем ещё предстояла долгая и тяжёлая работа по восстановлению престижа их дома, дорога только начиналась, но проигрывать всегда нелегко. Жозефина видела это своими глазами, как Астрид, которая целый день готовилась к этому вечеру, тоскливо смотрит на дверь. И тогда - не стерпела.

- Иви, Ари! - она тут же вскинула голову на второй этаж, где толклись младшие - им по возрасту ещё не положено было танцевать со взрослыми, - Мы всё же будем танцевать, спускайтесь!

Иветт, кажется, готова была уже лопнуть от предвкушения и безо всяких слов, только вскинув руки к губам, чтобы скрыть ширящуюся улыбку, едва не подскочила на месте и тут же рванула вниз по лестнице, на первый этаж, а Жозефина только улыбалась самой себе под топот ног.

- Если танцует Иветт, то и я тоже! - выпалил Ариэл, буквально наполовину свешиваясь с перил, прежде чем галопом ринуться следом за сестрой. Спустя уже половину мгновения они оба были внизу, и Жозефина вовремя подхватила Иви под руку, как галантный кавалер свою даму, от души покружив младшую сестру. Двое братьев, как один, тоже по очереди расплылись в ухмылках, как барские коты, наевшиеся сметаны.

- Сыграйте нам что-то... простое. Контрданс, я думаю, - музыка занялась, и когда по обе стороны от антиванки встали младшие брат и сестра, Жозефина обратилась к матери: - Мама. Они все себе локти однажды искусают, что не попали к нам на званый ужин. Танцуйте, мама, и ни о чём не думайте.

Лицо Жозефины вдруг посерьёзнело, она повернулась к Иветт и коротко поклонилась ей, играя роль партнёра, пока девочка присела перед ней в реверансе. А затем они танцевали. Смеялись, хохотали до красных щёк, громко хлопали танцующим в центре, кружились в парах. И это было хорошо и по-настоящему. Это было так, как должно быть. Не желая прятаться за вежливыми масками приличия и манер, открыто, честно и до сбившегося дыхания.

Жозефина вернула взгляд к семейному портрету и вся пелена наваждения пропала вместе с образами. Не исчезла только папина рука, бережно разглаживающая её плечо.

- Ей тоже непросто с этим смириться. Но она любит тебя. Дай ей время. Ты очень быстро выросла, а она так до сих пор и считает, что тебе шестнадцать. У неё каждый раз мир переворачивается, когда оказывается, что это не так, - Ив вздохнул, - Но она неправа. Ты взрослая. И вполне в состоянии нести ответственность за свои решения. Однажды она это поймёт.

- Она меня опозорила, - отрезала Жозефина, не желая слушать. 

- Не тебя, а себя - в первую очередь. И ей тоже ужасно плохо из-за этого.

- Плохо оттого, что она упала в грязь лицом перед дорогими мне гостями? Что ж, тогда резонно, - Жозефина вовремя замолчала. Поджала губы.

Самым большим ужасом всегда был страх того, что Жозефина станет такой же, как её мать. Замкнётся на слепом долге, перестанет видеть всё то, ради чего идут на жертвы, перестанет воспринимать любовь, вся обострится и её взгляд потеряет ту прежнюю теплоту. Астрид на портрете смотрела ровно и уверенно. Астрид на сегодняшнем ужине - везде ждала подставы. И заранее выпустила иголки. Жозефина боялась стать такой же черствой, помешанной на выгоде. Жозефина боялась начать видеть свет только в цветах золотых монет. Где они все свернули не туда? Неужели дело было в том, что Астрид, в целом, всегда была помешана на собственной выгоде? Жозефине так не хотелось в это верить. Ив перестал пытаться её убедить, несколько минут они так и стояли, не двигаясь, а потом Жозефина, безо всяких сил, уткнулась носом в отцовское плечо, потому что вся та тяжесть чувств, которые антиванка вынуждена была переносить одна давила. Отцовская рука поднялась с плеча на её затылок и бережно прижала к себе, а Жозефина ещё долго дышала запахом табака, вина и чистого камзола.

После - Жозефина разбиралась в бумагах. В полной, мёртвой тишине, но без камня на сердце, в своем отдалённом кабинете. Арифметика была простая, Жозефина думает только о работе, когда работает, нет никакой назойливой вины, мушками мельтешащей в голове, нет никаких раздумий о будущем или о прошлом, никаких сожалений, никакой беды, никакой любви, от которой ноет сердце, только Жозефина, её поскрипывающее перышко и балованая кошка, растянувшаяся на остаточных солнечных пятнах на дубовом столе. Документов море: доверенность на кого-то из друзей, кто сможет присмотреть за домом с юридической точки зрения, декларации, счета, многочисленная бухгалтерия - Жозефина, кажется, за последние пару часов даже не разогнулась, потому что ей не было некогда. Солнце кренилось рыжим боком к лазурной воде, а стопки бумаг постепенно уменьшались, потому что стабильным трудом Жозефина разгребала не только многонедельные завалы корреспонденции, но и собственную тревожность, гадкой змеёй свернувшуюся на сердце.

Делай что должно, Жозефина, и будь что будет, - ей шепнул это Ив на ухо, когда они собирались расходиться.

Не было времени и возможности плакать. Нужно было взять себя в руки и отодвинуть собственную нагнетающую тревожность на то время, когда они все будут в безопасности. И если сперва у неё, очевидно обиженной всем произошедшим, слезились глаза, то после, когда пара солёных капель всё же сорвалась с ресниц и едва не испортила свежепоставленную печать, она откинулась на спинку своего мягкого кресла и взвела глаза к лепнине на потолке, глубоко дыша. Оторвавшись от бумаг, Жозефина заметила, что солнце уже село. Сколько она здесь просидела? Не меньше трёх часов, и все в этой целительной тишине, прерываемой только благоговейным кошачьим мурчанием. Она не следила за временем, и даже то, в какой полумрак окуналась её комната, не слишком-то её смущало, когда она работала.

Теперь же, когда бумаги остались на столе, а не в голове Жозефины, она, вдруг, задумалась. Она за один вечер оттолкнула от себя всех, кого только могла. За один вечер она отказалась от того, чтобы взапой пить остатки времени с любимой женщиной, отказалась от потакания хотелкам матери, увидела в глазах Иви не легкомысленное воодушевление от скорой поездки, а... разочарование? Неужели так вышло, что за один вечер Жозефина умудрилась разрушить всё, что у неё было? Неужели, на побоище войны, которая и без того без сожаления сметала, как огненный вихреворот, всё живое в её родной стране, она умудрилась устроить пепелище, на котором заживо сожгла свою любовь, привязанность и гордость? А ещё - она, оказывается, так невероятно устала, и в сплошном адреналине от работы так и не заметила этого. Усталость была настолько явной, что теперь, когда Жози буквально на мгновение отпустила вожжи своего холёного самоконтроля, слёзы появились сами. И как бы ни старалась Жозефина бесшумно их вытирать, они не заканчивались.

Они её поймут. Со временем - они все поймут и простят её. Она убеждала себя в этом, потому что представлять чужие разочарованные лица было слишком больно. Потому что её самый страшный кошмар, в котором все оказались бы в ней разочарованы, ни за что не должен был стать реальностью. Как-то так вышло, что теперь, когда Жозефина впервые явно осталась без Шокракар - не в прямом смысле, но отчего-то одиночество после ужина прослеживалось особенно чётко, она будто бы лишилась своей последней опоры. И это, оказалось, больно. Как падать коленями на плитку. В попытке всех защитить, пожертвовать собой, чтобы всем остальным было хорошо, Жозефина, кажется, забыла подумать о чувствах тех, кого она старалась уберечь.

Кто-то постучал. И Жози вся вскинулась, выпрямилась, судорожно вытерла мокрые щёки, зажгла снова потухшую свечу в лампе. Никто не должен видеть. И знать.

- Войдите, - и голос её не дрогнул.

Отредактировано Жозефина Монтилье (2022-05-19 22:11:49)

Жозефина выровнялась так, будто бы ей снова сейчас придётся защищаться. Она словила себя на этой мысли и ужаснулась - Лелиана вечно засыпала с ножом под подушкой, а Жозефина, видимо, с этих пор будет спать в полном обмундировании - разбуди её ночью, она готова будет снова Инквизицию в Вал Руайо защищать, когда Орлей и Ферелден хотят разорвать её пополам. Иви заглянула через приоткрытую дверь, и Жозефина почувствовала, как у неё громко ухнуло в груди сердце. Выдохнула. Защищаться не придётся. Никогда не приходилось. Только от этого внезапно стало больнее - держать себя в тонусе было проще, тогда не накатывала к глазам эта противная тоска. И всё же, взгляд Жозефины потеплел, а уголок губ вздрогнул в горчащей улыбке.

- Кого вообще волнует, устала я или нет, - пробормотала она себе под нос, а возникшая на губах улыбка стала её защитной реакцией. Конечно, она устала. Она толком не спала - как-то так вышло на адреналине, Жозефина даже не придала этому внимания. Кажется, последний раз, когда ей удалось прикрыть глаза, это когда они с Шокракар возвращались в Антиву. Потом было не до этого. Улыбка пропала - пара рогов настойчиво напоминала о возникшем скандале, которого Жозефина так старательно хотела избежать. В итоге - она грустно усмехнулась, - Сперва работа, а потом сон. Не могу спать, когда дела не сделаны, ты же знаешь.

Как говорила однажды её наставница в университете - "Леди Монтилье, у вас сильный характер, который позволит вам всё сделать так, как вы обычно делаете - с умом".

Жозефина была удивлена откровением. По крайней мере потому что именно от Иветт Жозефина ждала самой бурной реакции, на которую её маленькая Иви вообще была способна - этому бы нашлось множество объяснений, начиная с испытанного стресса, заканчивая... заканчивая тем, что Иви переставала быть удобной для Астрид, ведь у неё, судя по прошедшему вечеру, оказалось собственное мнение. И все же Жозефина была удивлена, опешившая, она даже не сразу ответила, и вся та горечь, что у неё была на сердце, вдруг встала откровенно на второй план.

- Правда? Я... не ждала от тебя понимания. Мне казалось, ты и Ариэл не кипите душой к Орлею. Всё подавай спелые антиванские дыни, белый песок, лазурную воду, виноград, лопающийся от сока, вино, закаты... - Жозефина вздохнула, - Понимаю. 

Жози поднялась, осторожно разгладив свои юбки, и медленно обогнула широкий письменный стол.

- Но всё, чего я хочу, это чтобы вы были в порядке и в безопасности. Меньше всего мне хочется подвергать опасности вас всех из-за моих проблем. В стране война, Иви, мы не можем остаться. Не думай, что мне тоже легко принимать это решение. Я тоже хочу остаться.

Жозефина хотела остаться. Хотела остаться в родном доме, в родных стенах, в родной постели, а ещё - хотела, чтобы не было никакой войны. И чтобы выбирать никогда не приходилось между умом и сердцем.

Иви казалась расстроенной, отчасти Жозефине показалось, что она была расстроена даже больше, чем старшая сестра.

- Не получился, - подтвердила Жозефина, склонив голову.

Жозефина не говорила с матерью, по крайней мере потому что матери она уже сказала всё то, что думает, прилюдно. Оставалось только переварить. Она жалела о принятом сгоряча решении - не стоило идти на поводу у своей капризной детской обиды и отталкивать Шокракар. Им обеим оставалось не так много времени, - кто бы сомневался, как и всегда, - чтобы провести его вместе, но Жозефина решила, что гложущее чувство оказалось важнее любимой женщины, с которой они в действительности могут снова никогда не увидеть друг друга.

Вина во взгляде Жозефины прослеживалась очень чётко. Каким бы сильным ни был талант Жозефины к решению конфликтов, талант принимать на себя вину буквально за всё был сильнее.

- Я так хотела, чтобы мама взглянула на неё моими глазами. Я почему-то думала, что она поймёт. Мне казалось, что она должна одобрить любой мой выбор, особенно после того, что случилось. Но, видимо, не должна... видимо, я ошиблась. Думала, что выбор дочери важнее пары рогов на лбу, но, видишь, Иви. Рога победили. Думала, что Шокракар себя иначе будет вести, - Жозефина абстрактно покрутила ладонью в воздухе, - она никогда такой не была, ты же знаешь. И мне было так обидно, Иви, так липко и грязно после всех тех сказанных слов... Не получилось. Вышел день горя и разочарования, когда я в очередной раз убедилась, что любовь наших родителей, Иви, не так беспрекословна и беспричинна, какой должна быть. В любом случае, мы скоро уплывём в Орлей, и мама остынет. Как она и хотела, выбираю семью, а не "инфантильный роман". Наконец-то она будет довольна. Если бы у меня был хоть какой-то шанс послушать сердце, как говорила бабушка... Это нечестно, Иви, но, видимо, такова жизнь. Иногда мне хочется убежать и оставить всё на самотёк, понадеяться, что без меня разберутся. Но не разберутся же.

Наверное, с Жозефины был такой спрос за статус. От неё всегда требовали едва ли не вдвое больше, чем с обычных детей, а если с двойной нагрузкой Жозефина справлялась - этот коэффициент повышался до трёх. Казалось, он мог расти до бесконечности, потому что Астрид никогда не была довольна. Жозефина никогда не была "достаточно" хорошей, всегда находилось оправдание быть быстрее, выше, сильнее, и это всё - с надрывом и постоянной работой. Справедливости ради, Жозефина благодаря этому подходу оказалась там, где она была сейчас, но никто из дома Монтилье, даже сама Жозефина, не могла предположить, где бы она оказалась в своем возрасте, если бы вместо запоминаний всех её огрехов, ошибок и неудачных попыток Астрид просто гордилась ей. Жозефине от этого было горько, и единственное, на что она могла надеяться - то, что с младших спрос меньше.

Наверное, это просто было не в традициях их семьи - всегда быть на стороне своих детей. Но если к этому не была готова Астрид, то Жозефина уже давно выбрала сторону в любом споре - это была сторона её братьев или сестры. Потому что Жозефина, повзрослевшая, прошедшая через эти тернии родительского одобрения, будучи в состоянии постоянной гонки, как спортивная лошадь, которую для скачек необходимо держать в тонусе, никому бы не пожелала жить жизнь длиною в спортивный трек. Мама часто любила говорить, что кто укажет дочери на её ошибки, если не сама Астрид. И указывать на ошибки она любила с размахом, помпезно, при всех. И было вовсе неважно, заслужила это Жозефина, или нет. Заслужил ли такой разбор полётов хоть кто-нибудь.

Всё это время, во время недлинного монолога Жозефина, нахмурив брови, наблюдала за тем, как Иви нервно крутит в руках одинокую серёжку. Она спросит потом у Кьяры - её всяко найдут во время уборки. Не сдержавшись, Жозефина осторожно коснулась кудрей Иви, плавно её ладонь перетекла на щеку, а затем она придержала сестру за подбородок, вернув ей взгляд.

- Oh, won't you come with me? Where the ocean meets the sky and as the clouds roll by, - одними губами промурлыкала она старую колыбельную, на которой выросли все дети в этом доме, - We'll sing the song of the sea.

Иви выросла - это Жозефина осознавала очень чётко. И эта попытка вылезти из-под материнского влияния - всего лишь начало. И всё, что Жозефина могла сделать - это поддержать её. Всегда быть на её стороне. Короткий поцелуй тёплых губ в лоб, Жозефина подарила Иви взгляд, источавший надежность и стабильность. Всё то, что Жозефина могла хотя бы попытаться подарить Иви.

Белые шторы раздувались на манер парусов огромных антиванских каравелл, и Жозефина обернулась через плечо, чтобы как следует рассмотреть диск луны и ровную линию горизонта, омытую морской водой.

- Не вешай нос, жемчужинка, всё наладится, - она поднялась, протягивая сестре руку, маня за собой, - Ну же? Не вижу породистых обворожительных ямочек на щеках. Иди сюда. Я так люблю этот вид! - Жозефина оказалась на балконе, и, внезапно, раскинула руки, забираясь на небольшой тёмно-синий замшевый диванчик с ногами, подбирая их под себя. Морской ветер поднял её коротко остриженные кудри, взбил их и ударил в лицо запахом соли и моря - этот запах Жозефина встретила как родной, - И как же сильно я буду по нему скучать! Помнишь, когда ты была маленькой, когда я приезжала из Орлея, - Жозефина со слабой улыбкой опустила раскрытую ладонь на уровень талии, чтобы обозначить маленький рост, - мы здесь помещались вдвоем, с ногами, и смотрели на то как падают звёзды, всю ночь напролёт, мама потом с утра на меня ругалась, что я не даю тебе спать. Я всегда загадывала почаще возвращаться домой с учёбы. Не раз в год на лето - чаще, чтобы видеть вас всех. Помнишь? Я тогда ещё тебе говорила, что желания не рассказывают - иначе не сбудутся.

Жозефина внезапно расслабилась: расправились её вечно напряженные плечи, взгляд посветлел, и сама она, кажется, стала спокойнее, чем до этого - и всё это изменилось тогда, когда она опустилась на этот небольшой мягкий диванчик у фигурной балюстрады балкона, откуда было видно это небо. Бездонное, тёмно-синее, с густой россыпью звёзд небо, которое отражалось в тихой воде небольшой лагуны у шато Монтилье. Жозефина задрала голову, чувствуя - ей снова, пожалуй, двадцать один, и это она снова приехала домой после тяжёлого года учёбы в университете Вал Руайо. И это снова они с Иви сидят, тихо-тихо, как мыши, чтобы никто не узнал, на этом же самом месте и ждут падающую звезду, чтобы загадать желание. Как же Жозефина надеялась, что не последнее желание, не в последний раз на этом самом месте.

- Смотри, смотри! - Жози оперлась ладонями на широкую спинку, и одной рукой указала на чиркнувшую, словно искра в камине, по сплошному тёмно-синему покрывалу небосвода звезду, - Упала - загадывай скорее, и никому не говори. И я загадаю, дай руку.

И загадала.

Крепко зажмурившись, одними губами произнося по-детски глупое желание, держа Иви за руку:

"Вернуться домой".

Как Жозефина любила звёзды. И небо - бескрайнее, бесконечное, такое разное в любой точке Тедаса, небо. В Скайхолде всегда было спокойно - можно было рассмотреть любое созвездие, некоторые из которых Жозефина до тех пор видела только в книжках. И цвет там - совсем другой, он куда темнее антиванского неба, что отражалось в спокойных водах залива Риальто. Небо Антивы было засвечено фонарями столицы. А ближе к рассвету становилось почти молочно белым до тех пор, пока золотые лучи горячего солнца не начинали аляповато трогать клубящиеся облака.

Жозефина смотрела на Иветт из-под полуприкрытых ресниц и уголок её губ дрогнул.

"Очень дорога", - с улыбкой подумала она, посматривая на крошечную звёздочку, бережно хранимую в смуглых тоненьких руках.

Она всё поняла.

Глупая ты, Жозефина, покорила она саму себя. Что раньше не заметила этот огонёк в тёмно-каштановых глазах младшей сестры. Что до тех пор думала, что то, что гложет её сестру - это скорый отъезд. Вовсе не что-то, волновало её сестру. А кто-то. Теперь Жозефина была точно уверена. Наверное, потому что в свое время так же не могла оторваться от душистых вековечников на своем столе. Потому что каждое долгожданное письмо она перечитывала по нескольку раз, до тех пор, пока уголки писем не начинали стираться. И потому что однажды полюбившее сердце безошибочно распознавало чувство нежное и лёгкое, как перышко.

Жозефина вздохнула, отведя взгляд с рук младшей сестры на ровную морскую гладь, приластившись своим плечом к её.

- Помнишь, мама и к Женевьеве относилась с сомнением, - издалека начала она.

Это была правда. Астрид, наверное, Лориану всю плешь выела своими причитаниями по поводу того, что Женевьева ему не пара. Болезненная, тоненькая, как тростинка, бледная из-за отсутствия в Ферелдене солнца. А её младший брат был непреклонен. И всё вечно твердил матери о том, что антиванское солнце этому мраморному камушку точно пойдёт на пользу. А то, как Лориан на неё смотрел... Жозефина точно знала, что с таким глубоким обожанием смотрят только на тех, кого горячо любят. Когда Лориан смотрел на свою маленькую супругу, складывалось ощущение, что он просто стоит и дышит её запахом, ароматом её духов и кожи, и всё это - бережно придерживая её за острый локоть. И всё это - без возможности надышаться. Как она смотрела на него - так, будто бы увидела впервые, и будто бы их безусловно ждёт долгая разлука. Будто бы эта крошечная ферелденская женщина старалась запомнить каждую морщинку на солёном от морского воздуха лице.

Жозефина была уверена. Если бы любовь нуждалась в физическом обличии, она бы была Лорианом и Женевьевой.

- Но Женевьева человек. И женщина, способная дать дому Монтилье наследника. Лориан - горячо счастливый мужчина, раз в этом мире, состоящем из взаимовыгоды и сделок, он сумел найти женщину, которую полюбил. И которая любит его. Я ему завидую, если быть совсем честной. Иметь возможность не прятаться и не утаивать ни от кого чувства - это самое дорогой подарок, который могла бы сделать жизнь. Ненавижу прятаться.

Жозефина грустно рассмеялась. Она правда терпеть не могла прятаться. Она всю жизнь думала о том, что её ждёт брак сугубо выгодный для семьи - чтобы никому больше не пришлось жертвовать своей свободой, Жозефина готова была остаться в этой клетке. И сама мысль о том, что ей придётся подделывать этот влюблённый взгляд - претила ей. Потому что ни на кого она бы уже не смогла смотреть так же, как на Шокракар, что дарила ей крошечные кусочки своей собственной свободы и не просила ничего в ответ. У неё никогда не будет такой же свадьбы, какая была у Лориана - той самой, на которой гуляла добрая часть антиванской столицы, на которую, наконец, приехала дорогая тётя Лукреция, и после которой Лориан сбежал с новоиспечённой супругой прямо с утра, потому что гости их откровенно замучили. Но она могла хотя бы кончиками пальцев прикоснуться к тому, что никогда не прятал её брат. И, как надеялась Жозефина, никогда не будет прятать её сестра.

- Мир не так справедлив, как хотелось бы.

Мир вообще несправедлив.

- Мы не можем просто так отречься от того, кем мы являемся на самом деле, - с сожалением произнесла Жозефина, посмотрев Иветт в глаза, - И не можем изменить весь мир разом. Понемногу, каждого человека в отдельности - и то, только если положим на это всю свою жизнь. Я стараюсь изменить нашу мать - но ей тяжелее, чем тебе или мне. В её голове мир крутится совсем в другую сторону и ломать привычный уклад вещей, даже если этот уклад изначально неправильный, больно и неприятно. Но нам жить с ней остаток всей жизни - никуда мы не денемся от родителей, как бы сильно неправы они ни были. И всё, что мы можем сделать - попробовать изменить их взгляд на вещи. В нас с тобой свободы куда больше, чем в маме. Но я уверена, всему этому заскорузлому невежеству виной только страх и опаска. И я уверена, мы в силах изменить это.

Отчасти, думала Жозефина, Иветт - самая свободная в их семье. Занеженная антиванским солнцем, но свободная разумом настолько, насколько не мог быть свободным ни один Монтилье. Обвязать Иветт обязательствами было всё равно, что обуздать ветер - сколько ни пытайся, узда всё равно останется пустой. Никакая Иветт не фарфоровая, не разобьётся, она, как оказалось, была смелее многих, кого Жозефина за свою жизнь умудрилась узнать. Смелая, жадная до жизни, живая, живая, живая, такая потрясающе живая с этими её разбитыми кудрями, такая... какая должна быть антиванская душа. Жозефина, знавшая эту свободу на вкус, рассматривала Иветт сегодня впервые с серьёзным выражением лица. "Делай, как велит сердце", - всегда говорила бабушка. Когда Жозефина нуждалась в совете, у нонны Фанни он всегда находился, и сейчас Иветт, кажется, нуждалась в чём-то подобном.

Жозефина не могла слушать только сердце.

А Иветт - могла.

Её маленькая жемчужинка точно могла всё. Даже когда никто ни во что её не ставил. "Глупенькая Иветта", "наивная Иветта", "Иви-Иви, поёт птичка, Иви-Иви". Всё это была неправда.

- Поэтому я была так расстроена. Грести против течения и без того тяжело, а уж когда кто-то, крупнее тебя в несколько раз, решает не помочь, а целенаправленно плыть в обратную сторону - все попытки разобьются в пыль. Я расстроена, потому что с мамой придётся всё начать сначала. Но ты же знаешь, я упрямая, - Жозефина вздохнула, приподнявшись на ровных руках на балюстраде, зачесывая назад свои короткие кудри, - просто так не отступлю. И если придётся вступиться и за тебя - вступлюсь.

Жозефина столько времени противостояла матери, что ей действительно несложно будет противостоять и за кого-то ещё. Так случилось, что вся жизнь Жозефины обратилась в борьбу против её воли. Казалось бы, ха, холёная аристократка, да какие у тебя могут быть проблемы? И если твои проблемы - проблемы, то весь Тедас вокруг с треском катится в тартарары! Поэтому Жозефина никогда вслух не говорила ни о чем. Она была достаточно сильной, чтобы выдержать все эти испытания судьбы самостоятельно. Она не нуждалась ни в защитнике, ни в защитнице, но ей хотелось, чтобы в неё верили. Шокракар была первой, кто поверил в неё честно, благородно и не желая получить ничего взамен. Шокракар открыла в умной, но загнанной женщине стержень и заставила Жозефину открыть глаза на собственные достоинства. Любовь рождала веру, а вера - стала подспорьем для такой огромной силы, что её невозможно было объять руками. И теперь, почувствовав это, точно зная, что от неё не откажутся, Жозефина желала, чтобы такая же любовь открыла глаза её сестре.

Ночной ветер зашуршал в тёмной листве миндальных деревьев, рассыпая бело-розовые лепестки по балкону.

- Мы с тобой были выращены под горячим антиванским солнцем. Комнатные цветки на холёной грядке, - Жозефина осторожно подобрала упавший розовый цветок миндаля и бережно вложила его в буйные кудри сестры, ближе к уху, - Ни ты, ни я никогда не нуждались ни в чем сверх. Неудивительно, что наличие сорняков на этой же клумбе вызывает резонанс.

Пальцы Жозефины скользнули на острый женский подбородок, а следом - легли на ладонь. Она разгладила мягкие пальцы, сжала их в ладонях и подняла взгляд на чернильно-тёмное небо, усыпанное россыпью молочно-белых пятен-звёзд.

- А я так люблю сорные цветы, - прошептала Жозефина, подперев щёку ладонью, - они единственные во всём саду умеют бороться.

Жозефина, наконец, замолчала.

Да, её любовь научила очень многому. И дала ей столько, что Жозефина, пожалуй, со всем её острым умом, начала бы запинаться, стараясь пересчитать все те достоинства, что шли вместе с ней. И даже сам факты того, что Жозефине придётся всю жизнь прятаться, всю жизнь хранить эти чувства в тишине, всё это бремя нести в одиночестве и получать в ответ только взгляд, не заставили бы антиванку вернуться в прошлое и как-то изменить решение. Она не стала бы отказываться. Не станет препятствовать и своей сестре, потому что в глубине взволнованных глаз Жозефина увидела что-то, что никогда не могла рассмотреть в смешливом взгляде Иветт. Нечестно будет разбивать чужое сердце.

Во время войны мир спасти могла только любовь.

- И кто же это? - под конец, наконец, прямо спросила Жозефина, деланно незаинтересованно рассматривая свои пальцы, - в чьих руках ты оставила своё сердце? И серёжку.

А затем плавно перевела взгляд на сестру.