Право отгонять тьму сегодня вернулось к тому, кому принадлежало всегда, от начала веков и даже до них - к огню, ярко горящему огню в большом камине таверны. Даже летние месяцы нежарки среди каменных замковых укреплений на вершинах горных пиков - хоть те и ближе к солнцу, чем поля у подножий, - поэтому от жара нагревшихся камней не хочется бежать. Как и выпускать из пальцев толстобокую деревянную кружку с пряным подогретым вином. Сквозь стенки её ладони греет не само вино, не оно тянет улыбаться, глядя на пляшущие тени и блики, а что-то совсем другое, что...

Коул отвёл глаза, не замечая, что и сам улыбается, положил ладонь на полу лежащей на соседнем табурете шляпы. Это не его руки на кружке, не его светлая и тихая радость, но она обращена к нему и отзывается тонким тягучим звоном, от которого каждый удар сердца гулче отдаётся в груди. От приятной щекотки этого смущения, - добегающей иногда до самой кожи на щеках и щиплющей там, пока они не покраснеют, как от мороза, - хотелось съежиться и спрятаться, скрыться в тень. Не по-плохому хотелось, совсем нет, но сила переживаний била внутри так, что побег казался самым близким, самым простым путём к спасению. Такие переживания меняют духов, калечат их изначальную суть, лишая равновесия - и даруя взамен невероятную силу. Он моргнул, рассеяно погладив кончиками пальцев край головного убора, в который раз с приязнью поражаясь тому, как волна эта накатывает и спадает, оставляя живым, оставляя собой. А сила - сила остаётся. Переполняет от пяток до ушей, горит даже не огнём - настоящим кусочком солнца, и хочется что-то делать, куда-то спешить, отдавать и отпускать то, чего слишком много для тебя одного и чего так не хватает всем тем, кто снаружи. Он снова поднял взгляд на менестреля, поймал её улыбку над краем кружки, вернул своей; и улыбки эти, сплетаясь и спутываясь, не исчезают и не тают, оставляя толику неловкости оставленной приоткрытой двери - и её же нотку радушной теплоты.

Даже когда она молчит, сердце её поёт и хочет петь. Дарить, давать, радовать. Выпускать этот свет, которым наполнена изнутри - свет, на который хочется смотреть не прекращая, любоваться, не находя насыщения. Даже когда она молчит, этим светом залита вся таверна - потому что люди помнят, люди знают, что потом прозвучат новые песни, и люди ждут, полные светлых надежд. Вино согреет уставший за день голос, и она вернётся к ним - скоро, надо только чуть-чуть подождать. Ему нравится наблюдать, как от света этого по сердцам расходятся маленькие, словно свечные огоньки - те, что останутся гореть, даже когда поутру ставшие тесными стены Скайхолда останутся позади и песни эти ещё долго не прозвучат здесь. Но долго - не значит "никогда".

Надежда всегда остаётся рядом.

- Эвелин! - улыбкой приветствует Коул подошедшую Леди Инквизитора, и отзвук холодной печали, которую не может прогнать даже уют оранжевых красок и живого гула голосов, поневоле тянет вниз уголки губ. Мелькнувшая на лице растерянность сменяется пониманием - и сочувствием. У неё совсем другой свет - высокий, далёкий, словно солнце на стали, и смотря на неё снизу вверх, Коул видит совсем не тихую невысокую женщину, он видит силу, что с трудом помещается под такой, казалось бы, высокий потолок здания. Она простирается над всеми - она стоит за всех перед пределами, недостижимыми и непостижимыми обычным людям.

- Меня зовёт дорога в осень, в даль, - улыбка Мэриден спокойней и мягче, надёжная улыбка равного. - Пора идти и петь другим сердцам. Нести им весть о вашей славе - моё желание, о Леди Инквизитор. О вас не счесть прекрасных слов и нот! - пальцы менестреля коснулись грифа её лютни, бережно уложенной на колени, и та поддержала вдохновлённую речь негромкой мелодичной трелью, что ласково вплелась в щелчки горящих дров.

- Присядешь к нам? - неуловимый жест заставил шляпу исчезнуть с табуретки. - Ты выглядишь замерзшей. Эти стены защищают, но не от всего... Принести тебе вина? - шляпа никак не хотела влезать на колени, слишком широкая и круглая - но Мэридэн, потянувшись, забрала её из запутавшихся пальцев Коула, встала, элегантно придерживая лютню свободной рукой, и надела на край каминной полки, словно украшение. Обернулась, без слов и с одной улыбкой: "Смотри, вот так же лучше?" - легко читалось в ней. Коул с благодарностью улыбнулся - и снова вопросительно взглянул на Эвелин.

Но за улыбкой и толкающим вперёд чувством долга не скрыть пульсирующего внутри тяжёлого, тёмного, тревожного узла, крепкого, похожего на камень, тянущий ко дну. Слишком маленький камень, чтобы пересилить собою сияние, устремлённое вверх, к небу, но он есть, и он не отпускает, не даёт засунуть себя подальше, заслонить другими переживаниями, воспоминаниями, мыслями. Тонкие цепкие ниточки от этого узла тянутся в каждый уголок: каждая тень, каждая неловкость, каждое, даже самое маленькое "плохо" в любом "хорошо" стекается в этот узел; слишком много, просто слишком много всего. Самый тёмный час перед рассветом. Коул помнит холодную снежную ночь падения Убежища, помнит, как всё, что он мог - оставаться подле умирающего, уходящего, потому что только там его маленькая помощь могла ещё хоть что-то да значить, не потеряться в звенящей злостью и горечью темноте.

Он нечасто видит Инквизитора с тех пор, как время и свершения вознесли её туда, где она должна быть - на вершине, откуда её свет виден дальше, ярче, больше, откуда он может дотянуться до многих - и многих же привлекает внимание. Они толпятся, заграждают, толкают, тянут во все стороны, и это тысяча и одно дело, которое нужно решить, рассмотреть, разобрать. Ни клинком, ни словом Коул не может помочь здесь, в путанных тугих переплетениях многослойных смыслов и недосказанностей, неясностей, требующих невероятной дальновидности. Его мир проще и обычнее, в нём меньше полутонов и оттенков, ведь как в нём ориентироваться без чётких граней между чёрным и белым, между добром и злом? Сталкиваться с размытой, нечеткой, неопределённой гранью трудно, почти больно - даже не почти, и поэтому Шартер находила для него те задания, которые не требовали такого трудного выбора. Коул знает, почему, из-за чего, из-за кого так. И кто тут после этого настоящий дух Сострадания?..

Эвелин так далеко и высоко - и всё равно она заботится, и всё равно это так приятно, когда даже небольшая часть её приходит сюда, посидеть у огня. Небольшая, далеко не вся - вся Инквизитор в таверне просто не поместится, и огромная тень её остаётся лежать там, за пределами, позволяя дотянуться лишь до самого края, пролить свет на самую верхушку айсберга. Как ни заглядывай со свечкой в колодец, далеко этим светом не достанешь. И сколько не подсовывай под руку интересные книги, не убирай подальше пауков и не раскладывай в ящики комода самые яркие и свежие соцветия, этим ничего по-настоящему не исправишь, не согреешь, не исцелишь. Этот отголосок отчаяния неспособности, невозможности запавшим осколком режет и колет под рёбрами, мешает дышать, но с ним приходится справляться. Так нужно, Коул это понимает. Потому что кто-то должен - быть тем, кто выше, тем, кто далеко, кто может больше. Солас... он тоже был таким - он не позволял до себя дотянуться, он учил тому, что есть пределы. Большая печаль, глубокая печаль, но спокойная, как горное озеро. Вода ещё жжётся, но почти не болит - не болит так, как раньше. Вздохнув про себя, Коул встал и пошёл за вином, унося с собой почти пустую кружку Мэриден.

Он не говорит о её страхе прямо - о таком, он уже знает, не говорят вслух, не называют прямым словом. Не рядом с огнём и вином, светом и теплом. Страх рождает холод или холод рождает страх, но распутать можно только что-то одно. С холодом проще - а до страха как дотянуться? Это как Брешь, с которой не сладишь в одиночку. И лучшим помощником здесь будет только время. Время и что-то новое, новые события, новые свершения, которые заполнят собой пустоту ушедшего. Им ещё столько всего предстоит сделать. Пусть он уходит сейчас - но Инквизиция остаётся. Здесь, с ними. И с ним. Ужасный Волк дал им время - и они не потратят его зря. Гном ворчит в бороду, раздувая угли под чугунком. Он-то никуда не уходит - куда ему уходить?..

- Уходим завтра утром, это так. Он сам сказать хотел об этом - но не знает, как, - Мэриден в задумчивости глянула в сторону стойки бара, поглаживая пальцами гриф лютни. Кажется, она хотела сказать что-то ещё - но так удивилась просьбе Эвелин, что запнулась и не сразу подобрала слова. - Обидеть Коула? Право, Инквизитор! Мне многое по силам, но не это, - менестрель артистично заломила брови. - Ведь я не в силах даже захотеть. И должно, думаю, сказать о том, что добрый дух его отнюдь не беззащитен, - уверенно заметила она. - Он крепче в ней, чем многие в броне.

Эти слова о принятом решении, о сделанном выборе и в самом деле застревают в горле, не подбираются, не сочетаются никак. Он вертит их на языке и в голове, шепотом себе под нос, ходя из угла в угол по доскам верхнего балкона таверны, с которыми успел подружиться так, что они уже не скрипят под его шагами. И кажется, чем раньше скажешь - тем дольше будет звенеть, переливаться, вспоминаться, тем больше боли смотреть и знать. Поэтому он откладывает до последнего, хотя должен был, наверное, должен был сказать это раньше. Но кажется, перед самым утром, когда ворота открыты, а подпруги затянуты, порез будет короче, острее и чище. Взяв в каждую руку по полной кружке, источающей тепло и аромат, Коул вернулся к камину, покусывая губу.

- Нет, - уже заняв своё место, в ответ на вопрос он помотал головой из стороны в сторону. - Мне... не хочется. Это всё как не моё, не для меня... не нужное, - по крайней мере, он уже не кривится при упоминании еды и питья, оставляет свои эмоции по поводу встающего поперед горла кома при себе. Не хочется. Нравится запах, нравится форма, можно долго вертеть красивое, сочное яблоко в руках, но укусить его? До сих пор что-то пугливо ёкает внутри - как можно. Поглощать другое, чтобы поддержать себя - слишком вразрез, слишком неправильно, даже нечестно. Для него. Это его правила, его суть, в суть других он не лезет. Он знает, что для них правильно другое - пить и есть правильно. И нужно. Он будет заботиться об этом.

Но нависшее над головой, созревшее, давящее ощущение неразделенного знания не даёт уйти мыслями к чему-то ещё, хочет прорваться, вылиться наружу. Когда Инквизитор была дальше, думать было проще, ничего не дрожало, как готовое расколоться драконье яйцо.

- Эвелин, я... - начинает он, не в силах удержать, но запинается - как продолжать, тоже не знает, застревает, путается. Поневоле бросает взгляд на Мэриден - та улыбается, придавая смелости, и удобнее берётся за лютню. Кружка с вином хороша, но как повод остаться - почти невесома.

- Сдаётся мне, что слишком долго было тихо. Мой голос больше не устал, спасибо, Коул. Пока есть вечер, стоит петь. Оставлю вас - поверьте, не надолго, - приветливо подмигнула она, после чего отошла на несколько шагов, присев на край лестничной ступени. Лютня зазвучала первыми мелодичными нотами под гибкими касаниями пальцев к струнам.

Это, наверное, помогло, но и не помогло - тоже. Коул, проводив Мэриден взглядом, снова беспомощно уставился на Инквизитора. Он знает, ей не понравится то, что он скажет. И она это знает тоже. Быть решительным, творя добро и уничтожая зло, проще. А оказывается, желанием делать добро можно ранить тоже - тем, что хочешь делать его кому-то другому...