Ночь неспешно вступала в свои права. Таль же торопилась: у нее было много дел. Подготовить все к убийству, прибраться в доме тихо, пока все спят, навестить Элизу, свою близкую подругу, и побыть с ней недолго, поделиться последними сплетнями. Обыденный вечер.

Танталла быстро успокоилась, не позволила ощущению беды поглотить ее, хотя частенько полагалась на интуицию, и интуиция ей здорово помогала. Если не то, так другое. Надо просто успокоиться и заняться обычными делами, если поделать ничего не можешь. Но было во всем этом что-то, что говорило: остановись, что-то не то происходит. Таль не думала останавливаться, она весело хихикала с подругой в странно притихшем доме.

Танталла даже не задумалась, откуда может прийти беда, просто мило и беззаботно болтала. Но где-то в глубине души ее сжимали тиски страха. Даже тогда, когда она смеялась.

— ...И она даже не догадалась, эта маска! Вот это здорово. — Хихикала Элиза, обнимая Таль. —  Знаешь, ты редкостная пройдоха. Так шутить, на самом деле, плохо.

Таль кивнула, улыбнулась:

— Я украла ее веер и подложила господину семьи дю Шатле. Позор. Он считается самым добропорядочным господином в округе, а тут такое. Как можно пасть так низко?! Непременно пойдут дурные слухи.

— Ты даже не представляешь, что будет с его положением. — Заливисто рассмеялась Элиза, до слез. — Бедный даже не понял, что случилось, до сих пор, душечка. А он так набожен!

— Я помогаю Лефевр, душа моя. Просто по-своему иногда. — Кивнула Танталла небрежно. Лефевр не могли представить, чем в точности иногда занималась остроухая, в которой души не чаяла Мадам. Иногда остроухая рисковала репутацией оных, чтобы выиграть положение. Ведь слуги вели Игру ничуть не хуже господ, иногда плетя интриги, в том числе, между собой. Игра слуг была куда страшнее, чем та, что велась на свету канделябров, на балах, под масками. Пока маски принужденно улыбались, делились сплетнями, кто-то погибал от чужого ножа в прихожей, в людской, в дальней части поместья, и создавал причины для сплетен, к слову; где угодно, только не при свете. Таль порой забавляли эти нравы. Ей нравилось подстравать разнообразные ситуации, но только те, что вели ее к чему-то, куда-то, к какой-то цели. Но как редко удавалось убедить Мадам, что все сработано так, как положено. Мадам не любила интриг, пользуясь услугами Танталлы простыми, как палка: стоило лишь травить и избавляться от оппонентов. Шутить не стоило. — Я считаю, что не все вопросы можно решить убийствами.

— Какой же артист в тебе погибает, Танталла! — Хмыкнула товарка-эльфийка, приняв задумчивый вид. — Может быть, тебе стоит попросить расчет? Стать слугой в другом семействе?

— Я не могу так опозориться. — Шикнула на нее Танталла.

...А пожар понемногу разгорался. И никто этим обоим ничего не сказал. Никто.

Возможно, потому, что госпожа любила Танталлу как собственную дочь. Возможно, поэтому. Танталла у Мадам была на Особом Счету. Мадам видела в ней собственную, давно погибшую Дочь. О ней вообще не говорили никогда, или говорили вполголоса, чтобы не вызвать слезы Мадам. Дородная, добродушная женщина в шелках своей бабушки вела себя как сущий капризный ребенок, и Таль приходилось мириться с ее причудами. Более того, Таль хорошо относилась к госпоже, выслуживалась, как могла. Она не знала другой жизни. Вся ее семья прислуживала Лефевр столетиями, как могло быть иначе, Таль не представляла, не хватало фантазии. Было бы позором, если бы Таль выдворили на улицу, как паршивую собаку, и вся семья отказалась бы от нее. Слишком тесны были узы родства, и для слуг это многое значило. Но, видимо, не всё, ибо здание уже лизали языки пламени. 

***

Так случилось, что Таль столкнулась с ней лицом к лицу. Не с Мадам, конечно, а с другой служанкой.

— Таль?

— Мама? — Так мог называть ее только один человек. Вернее, эльф, — мать. Танталла вздрогнула всем телом и обернулась.

Действительно, мать. Немного сонная, со спутавшимися волосами, и здорово встревоженная. Таль едва слышно вздохнула. Сколь веревочке не виться...

— Почему все еще не спишь? Вот нет на тебя бабки, сразу бы стала как шелковая.
— Мы же обе знаем, что она не пережила позапрошлой зимы. — Таль пожала плечами безучастно. Ее сейчас куда больше волновали проблемы господ. И собственное непонятное чувство тревоги.

— Опять ходила на него смотреть?.. — Мать, похоже, снова была готова, условно выражаясь, спустить на нее мабари, и не собиралась передумывать. Танталла искоса взглянула на эту пожилую, эту добрую и по-своему несчастную женщину и нахмурилась.

— Врать не буду, да. Я люблю его, и мне все равно, что об этом думают другие.

— Ты так уверена, моя дорогая? — Вздохнула Аделаида, мать Таль. — Мы, кажется, уже об этом говорили. Да и он не любит тебя и не замечал никогда. Может быть, стоит остановиться и отбросить эти чувства?

— Нет. Я не могу.

Ведь каждый раз, когда она смотрит на господского сынка, ее сердце не на месте. Это слишком сильные чувства, чтобы побороть их, и Таль забывается лишь в чужих объятиях. И эти объятья — девушек-слуг поместья  Лефевр. В Орлее не будет никаких кривотолков, да и Танталла достаточно осторожна, чтобы заронить сомнения о том, что творится среди молодых служанок. Да и кому нужны эти служки, в самом деле?!

— Я люблю Гюстава. — Таль почти уверена, что никто не услышит тихих слов, но ошибается. Оказывается, что кто-то слушал их разговор достаточно давно, и этот кто-то никто иной, как Гюстав. Он шел за ней практически неслышно, и затаился за занавесью. И вот сейчас настал его звездный час, когда он, разорвав портьеру, вышел к двум эльфийкам.
Глаза Таль были столь велики, что едва ли не вывалились из глазниц.

— А я никогда и не знал. Как там тебя называют эти отбросы, "бардессой"? Мне всегда было интересно, чего ты от меня хотела, а теперь понял. И что, тебе не страшно до сих пор, мышка? — Гюстав смотрел на нее, и его глаза усмехались. — Когда, к примеру, я выброшу тебя в окно и обставлю все как несчастный случай?.. Мне не нужны...

Его пламенной речи не суждено было закончиться.
Послышался ужасный грохот. И единственное последнее, что Таль слышала и видела - это падающие сверху доски и камни, и руки, обхватившие ее тело, стон Гюстава. Создатель... неужели они оба так горько и нелепо умрут?!

***

Голова трещала нещадно и, ко всему прочему, мутило — от запаха гари и чего-то еще.

— Очнись, дуреха. Тебе хотя бы повезло.

Первое, что Таль увидела - это лежавшего рядом Гюстава. Он был почти мертв - ожоги покрывали почти все тело, уродовали прежде красивое, породистое лицо. А тело Танталлы горело, но совсем не от страсти, как казалось бы, должно быть, а от зверской боли. Казалось, вся кожа сгорела заживо, оставив вместо себя невозможную боль, терзавшую до костей.

— Я... люблю тебя, — всплакнула Таль, дрожа. Слезы обжигали, любое движение вызывало искры в глазах. Как от сильного, ужасно сильного удара.

Они были в саду. Деревья все сгорели, как сгорел и дом, внизу лежала еще жаркая зола. Все-таки, Гюстав пожертвовал собой, чтобы вытащить Таль, и у Таль неизбежно на глаза навернулись слезы, вновь, обернувшись рыданиями. Ладони Таль, все вспучившиеся волдырями, легли на плечи неподвижного Гюстава.

— Пожалуйста, очнись! — Таль знала, что это бесполезно, но упорствовала все еще. — Пожалуйста, скажи хоть что-то! Я люблю тебя... Люблю. Не умирай. Пожалуйста...

Размазывала по обоженному лицу грязь, пепел и слезы.

Почему все так ужасно? Почему это происходит именно с ней, а не с кем-то другим?! Несправедливо. Ведь она так хороша, так хорошо служила, так любила госопожу и ее семью! Почему никто не помог?!

И Гюстав. И мама. Мамы не было.

Таль знала, что это не пройдет. Что Гюстав не откроет глаза и больше не усмехнется, не скажет колкость. Что мама неизвестно где и, скорее всего, мертва. Это конец. И Таль потеряла сознание от боли.