Подлец.
Сата-Кас полустоит у стены покосившегося амбара и сам, признаться, несколько того. Покосившийся. Его крепкие руки покоятся на ребристом боку пивной кружки. Мотыльки окружили плечи и голову, ломкими крыльями путаясь в рогах. Роге. Неважно. Грубые губы, плотно сомкнутые, припухшие от постоянного воздействия зубов, кривятся в усмешке.
Нет, ну какой же подлец.

Сата-Кас, наверное, и не мог бы точно объяснить, почему именно «подлец». Не говнюк, не засранец и даже не мудак. Хотя и такими эпитетами он порой этого гада награждал. Но сейчас не-ет, сейчас он был подлецом.
Он.
Ну, вы знаете.
Адаар.
Сата-Кас со второго раза подносит кружку к губам и опускает веки, блаженно проглатывая обжигающую водицу. Пиво пивом, а самопал по расписанию. Като, вон, сидит довольная у костра, да давит в его сторону лыбу, и один Создатель, или как там его, знает, что у этой девицы на уме.

Огонь почти слепит. Фонарь мерцает где-то над его головой, и он стоит, как памятник, в ореоле игривого света, а все прочие, что держатся поодаль костра, погружены в непроглядную августовскую тьму.
И Адаар, должно быть, погружен.
О том, что погружено в Адаара, и думать не хочется. Ну, наверное погружено. И наверное не хочется. Сата-Кас гоняет эту мысль где-то между щеками, кончиком языка – туда-сюда. Она горькая, и обжигает горло, как каарисовские микстуры. Гадость. Подумаю еще разок.

Он делает очередной глоток. Его желудку это нравится. Сердцу тоже нравится, но его Сата-Кас не слушает. Оно глупое, это сердце. Вечно гонит его куда не надо. Бьется больно о грудную клетку, да сжимается от этого…Как его… Эх, не вышло из него поэта!
Сата-Кас пьет. Сердце стучит и не думает останавливаться.
- Зря, - роняет он и поворачивает голову. Его взгляд ловит кто-то из рогатых приятелей, с которыми он раскидывает картишки по вторникам и пятницам. Беспокоится. Сата-Кас салютует ему кружкой и с трудом отталкивается от стены.

Мир бесконечно расширяется, кружась, что акробат, и тонет в звездопаде, когда он делает неловкий шаг. На следующем шаге – сжимается в одну крохотную точку и взрывается роем мух в уголках глаз. Кажется, все же перебрал. Похуй, пляшем.
Рука несет кружку ко рту, но катовское снадобье льется за воротник. Да пошло ты нахуй.
И он.
И он пошел.
Сата-Кас тоже пошел, но в прямом смысле. Нога за ногу, шаг за шагом. Мелкая галька впивается во влажную землю, теряется в укрытой росой траве. Мотыльков сменяют комары, пищат у ушей, заставляя кончики гореть как в добротный мороз. Это от комаров, точно. Они покрывают плечи Сата-Каса как рваный плащ.

- Прошу прощения, - кашляет он, спотыкаясь о колышек, что удерживает край палатки. – Хотя, если там Железный Бык, то не прошу.
Сата-Кас останавливается, пытаясь удержаться за несуществующий столб. И тот подвел. Никому нельзя верить.
- Погоди, - он щурится, склоняясь ко входу в палатку, потом выпрямляется и думает. Пытается думать. Что-то тут нечисто. А не его ли это палатка?

А кому не похер, да?
Тщательно прицеливаясь, Сата-Кас пробирается через коварно покачивающуюся тряпичную дверь внутрь. Не только уши, но и все лицо пылает огнем, точно он сунул голову в горн. Кто-нибудь, раздуйте меха. Воздух здесь такой холодный. Как Адаар холодный. Не те его части, которые Сата-Касу приходилось трогать во время перевязок. Или холодными ночами, когда ни одно одеяло в мире не могло бы их согреть. Не тело, нет.
Сам Адаар.
Сата-Кас не знает, думает он об этом или произносит вслух. Слова срываются с его губ невнятным снежным комком и тут же тают у чужого плеча. Руки обвивают чужое тело, и Сата-Кас зарывается носом в шею. Пахнет лисицей и осенними листьями. Вкусно.
- Вкусно, - вторит он сам себе.

Утешь меня, случайный человек в наверное-моей-палатке.