Она посмотрела на свои руки уже в спальне, когда поверх тонкой сорочки прислужка накидывала на её болящие плечи шелковый халат. Впервые - посмотрела, всмотрелась в острые костяшки и в то, как бронзовая кожа посерела от песка и соли. Всмотрелась в эти ужасающие следы от верёвки, фигурные, как швы, синеющие и алеющие; в натертую косточку кисти, в расцветающие под швами синяки. Она смотрела и не верила, что эти руки - её, и от бессилия ей снова захотелось утопиться во все той же воде, помутневшей от песка и соли, которую Жозефина смыла со своего истерзанного и измученного тела. Она одна в этом доме, полном людей, заключённая в клетке собственного страха и отчаяния - ей думалось, что сюда обязательно кто-нибудь придёт. Целая делегация из королевского дворца, кто-то, кто устроит ей допрос. Кто-то, кто обязательно спросил бы, чем жизнь Жозефины Монтилье оказалась ценнее всего остального состава дипломатической миссии. Никто бы не воспринял это как чудо. Скорее - как предательство. И от того меркзо першило в горле, от того сдавливало сердце, и всё, что могла делать Жозефина - беспомощно натягивать свободные рукава своего халата на кисти, сжимать их в кулаках и прятать под подушку, безо всяких слов вспоминая Создателя и его же невесту - пускай я проснусь, и это окажется всего лишь кошмаром. Но кошмар не кончился. И каждый раз, когда Жозефина в панике подрывалась с постели, ощущая то душащий жар, такой же, какой был в той ужасной палатке, то собачий холод, будто бы кто-то снова облил её ледяной водой - и всё это кончалось бесконечной, беспросветной паникой, пока Жозефина пыталась нащупать рядом с собой хоть кого-то. Но никого не было. Она лежала на своей огромной постели, а ощущала себя - во все тех же расшитых подушках, но в гробу, настолько её гложило это одиночество. В Антиве никогда не было тихо, всегда шумело море, кричали чайки, а ветер перебирал буйную зелень антиванской листвы. Но сейчас Жозефину окружала мёртвая тишина.

Жозефина была неживая в своей одинокой гробнице, уставленной орлесианскими вазами и свежими цветами. Серой, безжизненной, как сосуд для солнца, который кто-то случайно и совсем равнодушно разбил. Она дышала сквозь приоткрытые потрескавшиеся губы, и старалась уснуть, но каждый раз, когда она закрывала глаза, её сознание возвращало её туда, где руки были связаны пенькой. Она даже не обратила внимание на приветствие. Ей было всё равно - стараясь изгнать из своих мыслей эту муку из воспоминаний, она перестала различать, где именно реальность, а где - клетка из мыслей. Но когда Жозефина повернула голову, то пропала. Бесповоротно и окончательно.

Если бы Шокракар не сдвинулась с места, Жозефина бы нашла в себе последние силы и поднялась сама: босая, по дорогому орлесианскому паркету, подтягивая на плечах всё ещё остаточно болящих плечах шелковый халат, она бы точно ринулась так, будто бы это этой рогатой женщины могло сегодня не стать. Тогда было бы и вовсе непонятно, кто кого первый схватил, но сейчас всё было ясно, как день - Жозефина не смогла сдвинуться с места, когда Шокракар замерла в дверном проёме. Антиванка оторвала голову от подушек, дрожащий взгляд забегал, задержался на лице, на рогах, снова на лице, на тех серых глазах - тёпло-серых, как пляжная галька, омытая морской водой, на влажных радужках.

Она всмотрелась в её лицо, и почувствовала - у неё задрожали губы. У неё задрожали губы, взгляд зацепился за расцветающую крупным синяком губу, и Жозефина успела обвинить в этом себя. Она винила себя во всём том, что произошло: в этих бездумных, абсолютно бесполезных смертях, в этом плену, в том, что её любимая женщина, которую она не видела целый год, оказалась в тюрьме за её же собственное спасение. Жозефина замерла, чувствуя, как что-то встало у неё поперёк горла, и она так и не смогла проглотить это чувство, заставившее её руки и лицо задеревенеть, до тех пор, пока Шокракар сама не пересекла кажущееся бесконечным расстояние от дверей к пологу её постели.

- Неужели я выгляжу настолько плохо, что даже такой большой тал-васготке захотелось заплакать? - она произнесла это одними только сухими губами, не сводя взгляда с разбитой губы. Жозефине захотелось прикоснуться к острой щеке ладонью, приласкать и снять согнутым пальцем эти внезапно нагрянувшие слёзы, но вместо этого она только порывисто вздохнула и мягко сплелась с Шокракар пальцами. На её губах была первая за последние дни улыбка. Эта улыбка была болезненной и слабой - но такой, на какую вообще хватило сил, прежде чем, не сдерживая внезапного порыва, Жозефина всё же беспомощно расплакалась в ответ. Жозефина, молча задрожав в плечах, притянула к себе накрывшие её твёрдые ладони и так и замерла - прижалась носом к сбитым костяшкам, тихо всхлипывая и дыша без проклятого кома в горле впервые за последнюю неделю. Она долго растиралась щекой о ладонь, как соскучившаяся кошка, медленно, будто бы стараясь восполнить тот целиком и исчерпанный запас счастья, который в ней вытравили в плену отсутствием сна, жарой и минимумом воды. Жозефина выглядела сухой, как умершее по весне деревце, яблоня ли, груша ли - не имеет смысла, если ветки ломкие, а листва на них не растёт. Она храбро держалась ещё какие-то пару секунд, когда крупные слёзы просто срывались с её тёмных ресниц, а затем все её самообладание просто лопнуло, как мыльный пузырь, и единичные слёзы превратились в один нескончаемый поток.

Там, вдали от дома, пока Жозефина была одна - её душа словно бы покинула тело, и теперь она пила эту нежность, эту любовь взахлёб, с благодарностью и этими предательски скопившимися слезами, не в силах выдавить из себя и слова, так, как должна была с того самого момента, когда Шокракар появилась в той палатке и забрала её оттуда.  Только сейчас Жозефина поняла, что если бы конец этого плена был совсем другим, она бы оставила Шокракар здесь без прощания. Одну. Очень вряд ли такой большой воительнице нужна была нянька, но ей точно нужен был любимый человек, а Жозефине была нужна она сама, с этими её рогами, с покромсанным лицом и взглядом, насквозь пропитанным любовью.

Очень быстро от той былой улыбки не осталось и следа, будто бы её вовсе и не было: опустились губы, а в уголках глаз скопились тонкие морщинки из-за того, что антиванка зажмурилась - она только тихо выцеловывала твёрдые руки, не отпускала никуда, и ни за что бы не отпустила, даже если бы вздох Астрид, стоящей в дверном проёме, запутавшейся в собственном возмущении и волнении, был громче. Ей было всё равно, что именно подумает её мать, ей было бы всё равно, даже если бы Астрид решилась позвать кого-то, кто мог бы выпроводить Шокракар отсюда - Жозефина бы не дала. Для Жозефины весь мир сейчас схлопнулся до одного человека - до одной женщины, которую она могла больше никогда не увидеть, осознание этой мысли пришло к ней совсем недавно, когда антиванка судорожно куталась в собственное покрывало, стараясь представить на месте собственных рук - чужие, и надеясь, что скоро все кончится. Надежда на скорый конец была мастерским самообманом, потому что желать конца в стране, где вот-вот вспыхнет пламя войны, хищное, никого не щадящее - было всё равно, что надеяться на благоприятный исход, купаясь в заливе, когда ты не умеешь плавать.

В её сердце сейчас было столько любви, которая родилась из глубокой тоски, что было больно - будто бы оно норовило разорваться изнутри.

- Я так боялась, что я тебя больше не увижу. Я так боялась, что меня не станет раньше, я так боялась, Шокракар, я так боялась, что они сделают что-то с тобой в тюрьме, я такая дура, такая дура, такая дура... - Жозефина подобралась плечами, - Видит Создатель, я пыталась убедить их, я пыталась дать им понять, что ты не кунари, они не слушали, они... - она не договорила, снова замерла, закусила губу, чтобы не зарыдать в голос.

Жозефина не обращала никакого внимания на родителей: она не видела, как Ив и Астрид переглянулись, она так же не видела, как её отец выгнул свои солидные, тронутые серебром седины брови и насколько строго взглянул на серую от непонимания происходящего Астрид, что та не смогла ему ничего возразить. Возможно, если бы Жозефина смотрела хоть куда-то, кроме любимого серого лица, которое всё равно плыло из-за сдерживаемых слёз, она бы увидела на лице матери тот оттенок смирения, с которым она закрывала дверь в её покои. Потому что сколько бы Астрид ни пыталась наставить собственную дочь на путь, который сама считала истинным, но отрицать перемены в состоянии своей старшей дочери, которые привнесла в её самочувствие появившаяся неотёсанная наёмница, она не смогла. Астрид была строгой и своенравной матерью. Которая донельзя любила своих детей, а потому - не вмешалась.

Жозефина не сдержала порывистого вздоха, давшегося ей с таким усилием воли, будто бы она не старалась перестать бессильно плакать, а возводила с нуля все свои ранее отстроенные внутренние стены - медленно, по кирпичику, с самого фундамента. А затем набралась смелости и прошептала, всё ещё где-то на подкорке ожидая услышать отказ, не осознавая, что этот дом, наконец, превратился в крепость, где ей можно любить так, как этого требовало отчаянное сердце. Пускай и с привкусом родительского осуждения.  Ей всё ещё болели плечи - их пекло даже после того, как служанка тщательно прошлась по ним бальзамом из эльфийского корня с охлаждающей мазью, они всё ещё болели и горели, но она готова была послать к демонам все эти мелочи - а по сравнению с тем, что Жозефина уже прошла, это были действительно мелочи, чтобы снова почувствовать себя в узле крепких объятий, и чтобы хотя бы на мгновение, на пару минут  - большего просить она была просто не в праве, - снова оказаться где-то далеко от горящей Антивы. Там, где любят и ждут. И там, где не сгнивают в песке трупы. Ей хотелось схватить её прямо сейчас и, наконец, отключить голову - впервые в жизни. Но вместо этого Жозефина всё ещё жалась к рукам и дрожала, как промокший под дождём котёнок:

- Иди ко мне?