Было удивительно тихо. В мягкой полутьме осторожно покачивались бледно-лазурные охвостия завесного огня. Плавными толчками подсвечиваемые контуры старинных каменных плит то и дело вспыхивали слабым внутренним свечением, ухватывая отблеск на несколько коротких мгновений и вновь погружаясь в темноту. В этот раз Мирис нужно было быть здесь одной. Это казалось не просто очевидным, но едва ли не жизненно необходимым: позволить теням над сердцем развеяться на короткие минуты – или долгие часы – и отпустить их. Мысли серые, шершавые; дать им раствориться здесь, в глубине замершей и давно позабытой истории, смешаться со мраком под немыми сводами и стать его частью. Не только своей. Не столько.
При глубоком вдохе создаётся впечатление, будто это призрачные хвосты завесного пламени отвечают, тянутся навстречу, пробираются в нос и оседают бледной прохладой на языке. Обжигают лишь самую малость, почти что робко, ненавязчиво, и оборачиваются тонкой плёнкой. Мирис воспитала в себе волю противостоять сомнениям, но не научилась, увы, избегать их полностью. За каждым смелым взглядом, за всяким путешествием в прошлое, в каждом погружении в искаженные Запредельем отголоски чужих воспоминаний, которые долийка так тщилась почувствовать – сделать – своими  собственными, за каждым шагом вглубь тянулась тонкая полоса тени. Тени сомнений. Тени подозрений. Тени нежелания обмануться. Впитываемая сквозь Завесу история никогда не была однозначной, и среди множества противоборствующих друг другу воспоминаний не всегда просто не усомниться в рациональности подобного метода познания как такового. Когда всё, что ты хочешь сделать своим – навеки чужое.
И как же было бы хорошо знать наверняка. Видеть по-настоящему, а не через мутные грани кристаллов Тени. Родиться намного раньше? Был ли даже самый крохотный шанс у истории Народа пойти совершенно другим путём? Хватит ли у них сил сейчас всё исправить? А у неё самой? Если бы только... Мирис стряхивает мысли вялые, концентрируясь на слоистом завесном пламени. Сожаления о несбыточном и неслучившемся – это мечты или терзания? Так или иначе, их стоит отпускать быстрее, чем удастся рассмотреть поближе.
Терпкий холодок во рту растворяется, а сквозь мягкую тишину проползает слабое потрескивание: шипение, словно с дичи на вертеле капли вытапливаемого жира падают на алеющие древесные угли. Темнота прячется за опускаемыми веками, чтобы рассеяться без следа. Иногда долийке казалось, что, вопреки собственным тщаниям, эти тени впитываются в неё саму, а не исчезают вовсе.
Вместо слабо насыщенных отблесков от факела на только что открывшиеся глаза рывком падает тяжеловесное полотно жёлто-белого света, и приходится сильно сощуриться на несколько мгновений, чтобы тряпьё выровнялось в глубокое небо в чернильных кляксах. Хранительница не узнаёт его – не узнаёт желтизну над головой, ускользающие вверх деревья, тропу к бесхарактерным серым палаткам – и отчего-то, безо всякой разумной причины, это кажется совершенно нечестным. Хруст под ногами отдаётся где-то на затылке, заставляя глянуть сперва по сторонам и лишь только после опустить взгляд: вместо привычных лёгких сапог на ногах были сандали, обмотанные зелёными плотными лоскутами, закрывающими голени. При следующем шаге долийка невольно цепляется подолом плаща за бесцветную ветвь у самой земли, машинально поправляя накидку и кутаясь в пушистый воротник. Кажется, что пахнет слабо подгнивающим у воды рассветным лотосом, но перед глазами лишь ровное покрывало зелени с аккуратной прорезью из земляной тропы.
Незнакомец на пути появляется не сразу: чудится, будто сперва Мирис укрывает тень, и стоит моргнуть – как перед ней уже возвышается и сама фигура. Долийка знает, как от фокусировки внимания на том или иной чувстве, мысли, воспоминании, мир в Тени способен откликаться и видоизменяться, оттого диву не даётся, только всматривается. Массивное тело, едва ли не вдвое выше самой эльфийки, кажется удивительно осязаемым и материальным, куда более живым, чем хаотично ползущие над его рогатой главой чёрные облака. Мирис мало знала о косситах, встречала – и того реже, а в Тени, кажется, ни разу.
– Что ты ищешь здесь? – говорит вкрадчиво, глаз не сводит, но фиксирует движение впереди, между симметричными и безликими палатками. Кажется странным, почти противоестественным встретить в воспоминаниях этого места одного из Кунари, в отголосках же собственных мыслей духи Тени такое не могли отыскать и подавно. И если у духа, принявшего столь непривычную форму, есть сформировавшаяся цель, он проявит себя, так или иначе. Мирис сейчас не взвешивает всерьёз шанс встретить на месте величавой фигуры живого сновидца.
Обходит по полуокружности, и, лишь после пары шагов, обнаруживает себя в сердце лагеря. Мимо, словно не замечая гостью, спешно проходят несколько... эльфов? Их черты смазаны и нечётки, а силуэты практически лишены видовых признаков. Мирис выдыхает медленно, но самого дыхания не чувствует – с ней почти всегда здесь так. У костра невдалеке делятся узорчатыми плошками, передают из рук в руки, пока дар не скрывается за светлой тканью стоящего поодаль навеса. Лес за спиной почти растаял, позволяя более отчётливо просвечивать сквозь себя чернеющим шпилям далёких башен.
Непривычная мелодия вплетается в тишину, но мотив кажется чуждым, будто отторгается собственной сущностью. Если всмотреться, то сквозь стоячий воздух тянется едва заметная нить, и Мирис совершенно уверена в том, что это и есть мелодия, заметная для глаз попросту. Проводит вдоль росчерка взглядом и вновь видит его: исполином темнеет над бледностью настилов, а лицо – оно ведь вовсе не лишённое черт, но живое, только по контуру слабо размыто.
– Это твой мотив? – предполагает вслух, отступая на шаг и всматриваясь в серое лицо с любопытством. А под масляно-жёлтым небом начинало пахнуть дождём.

Отредактировано Мирис (2021-03-09 20:41:25)

Несмотря на дрожание мира вокруг, громадная фигура незнакомца продолжала хранить странную чёткость линий: долийка ещё раз коснулась взглядом глаз серокожего, соскользнула по челюсти вниз, цепляясь за ворот свободной рубахи, и провалилась в желтизну за плечом. Интересно, что даже здесь приходилось задирать голову, чтобы и вовсе его рассмотреть, хотя чаще всего ощущения роста как такового за Завесой отсуствовали или значительно искажались. И всё же обманчивая материальность – не гарант. В Запределье нет гарантов в принципе, но Мирис перекладывает шанс встретить сновидца-кунари поближе к верхней полке.
Мелодия заставляет поморщиться: нет, она не звучит неприятной в полном понимании, но воспринимается неправильной. Долийка чувствует, что слышит только отголоски, отражения, искажённые и перекрученные, будто мотив этот – хрустальная галла, падает навзничь из-под самых охристо-плоских небес и разбивается на множество слепящих облесками осколков. Возможно, кунари слышит его совсем другим... “Они ведь все кунари, или там как-то иначе устроено?” – вопрос лишь на мгновение всплывает, тотчас же рассеиваясь – это совершенно не важно. Мирис отпускает лицо незнакомца, возвращаясь взглядом к безликой лагерной панораме. Несколько шагов позволяют картине дёрнуться и сменить угол. Так или иначе, все приходят сюда за выцветшими улыбками мертвецов.
– Нас? – переспрашивает вполоборота, вслушиваясь в атональную мелодию, но не улавливая никаких изменений в её хаотичном и нестройном течении. – Здесь не бывает “нас”, здесь каждый сам по себе, – и тихо выдыхает. В этом-то всегда и заключалась самая простая разводка Тени – в невозможноси по-настоящему взаимодействовать, особенно со сновидцами. Долийка нечасто, но встречала порой других живых соглядатаев: как случайных, напуганных и совершенно точно не осознанных, так и воспитавших свою волю достойно. В отличие от созданий, существующих энергиями Тени и благодаря им, сновидцы не могли координировать действия друг друга в полном смысле – только искажать, дополнять и наслаивать. На угольный росчерк накладывался тонкий пергамент, едва-едва просвечивающий, и путал линии. И не всегда в этом нагромождении чуждых друг другу чувств, воспоминаний и восприятий и вовсе следовало искать какое-то значение.
А ведь когда-то могли...
– И единственные, кто способен хотеть здесь чего бы то ни было – это мы, – смазывает углы, пускай и не утвердившись полностью в природе незнакомца, но линию отождествления поддерживает. От рваных движений плящущей тени немного ведёт, отчего Мирис отставляет попытки увидеть в ней что-то большее – возможно, временно. На мгновение кажется, что материал серых палаток становится почти камнеподобным, уплотняется, меняет собственную фактуру. Вытоптанная множеством походных сапог земля под ногами подаётся тонкими трещинками, будто впитывая всю серость с ткани – и даже с рогатого знакомца – и каменеет. Теперь к костру ведёт тонкая, но несомненно выложенная ровными гладкими каменьями, дорога.
– Я вижу того, чья гордыня и нерешительность погубили многих, – голос эльфийки звучит намного ниже, чем раньше, когда в пляшущих бликах она узнаёт Телена. – Но место его здесь, среди теней и воспоминаний, – Хранитель танцует над костром, а под ним, обнимая спокойный огонь – сияющее сине-зелёным кольцо ритуального капкана. Мирис не удивлена ему ничуть, и одной Гиланнайн известно, как же порою может быть угнетающе однообразие. Долийка видела свой клан, кажется, сотни раз – и отпустила. Лица вызывали эмоции самые разные: пестрили, гневили, били едким дымом в глаза, но всегда уходили. Уходили, пока, наконец, не истлели окончательно. И, похоже, только сейчас Мирис понимала, что это не имеет значения. Или же это не имело значения только сейчас.

“Iras mа-а-a ghilas, da’len? Ara mа-а-a’nedan ashir”, – будто впервые по-настоящему различая в нестройном мотиве что-то знакомое, Мирис встрепенулась предутренней птицей и чуть нахмурилась. Она замечала раньше тёмную печать чего-то эмоционально конфликтного, что легла на серое лицо кунари, когда тот подтвердил знакомость мелодии; теперь, скорее всего, долийка переняла её себе. – “Dirthara-а-а lothlenan’as bal emma m-а-ala dir”, – мотив обрёл форму и музыкальную плавность, хотя изредка словно подавался слабыми волнами прорезающихся то тут, то там неправильных, диссонирующих, чужих мелодических вкраплений. Мягкий, глубокий мужской голос звучал где-то на затылке, внутри, хотя сама мелодия без сомнения тянулась со стороны танцующей фигуры.
Тень не может хотеть чего-то самостоятельно, осознанно, не так, как мы привыкли воспринимать. Так или иначе, её создания – наши, и они лишь откликаются, порой путаясь и обрекая на голод того, что жаждал воды. Но не всегда у сновидцев, встретившихся в месте, где столько темноты, завесный мир так плотно переплетается под влиянием их сознаний. И, возможно, чтобы отыскать хоть что-то осмысленное, теперь действительно придётся делить смарагды и серый кварц поровну.
– Irassa-a-al ma ghilas ma ga-a-aras mir renan... – Мирис негромко подпевает растворяющемуся в собственной голове голосу, теперь отчётливо слыша лишь только свой собственный. – Ara ma’athlan... vhe-e-enas, – подыгрывать Тени опасно, но не больше, чем входить в неё за знанием как таковым. Пляшущий силуэт вновь теряет индивидуальные черты, смазывается, кажется вытянувшимся, как если бы поднялся в воздух или прихватил едва ли не вдвое в росте. Безликие тени оборачиваются, словно услышав голос, и в первый раз замечают существование кого-то постороннего, но напряжение в воздухе не крепнет вовсе.

Палатки за спиной вытягивались вверх, подыгрывая плящущим языкам бесцветного пламени костра, а острые углы крыш врезались в жёлтое небо тонкими шпилями, но сейчас долийка этого не видела. Как не видела и вздёрнувшегося из палаточного колышка висельного столба. Один из силуэтов – тот, что всё ещё держал плошку последним – отделился от общей группы и, то и дело скрываясь из виду, поникнув головой отправился вглубь преобразившегося лагеря, назад, к колышку, что давно перестал быть таковым. Давно ли? С каждым шагом фигура ширилась, одновременно сутулясь всё больше. В плошке, что раньше, чудилось, будто передавалась с почтением в каком-то чуждом обеденном ритуале, не оказалось яств – там лежали скомканные бледные пергаментные свитки, исписанные, отчасти надорванные и перепачканные в тот же жёлтый, что разливался над головой. Громоздкий силуэт замер вне поле зрения Мирис – или она и вовсе не могла всмотреться в него по-настоящему – то ли протягивая плошку кунари, то ли в последний раз подставляя ту под незримые солнечные лучи.

Отредактировано Мирис (2021-03-14 16:41:48)

Когда учишься осознавать собственные случайные треволнения, читать их между строк, всматриваться глубже, более внимательно и трезво, то непременно начинаешь ощущать иллюзорную безопасность. Безопасность контроля. Безопасность расчёта. Обманчивую подготовленность. И с обратной стороной сохранять бдительность не в пример труднее, чем сражаться с беспечностью или легкомыслием. Мирис смотрит сквозь мигающий образ, фальшиво и, в то же время, так знакомо её кличущий. На перефирии Телен больше не пляшет на призрачных огнях, лишь только тени обезличенные сохраняют движение где-то на границе и зрения, и сознания одновременно. Знает наверняка, обернись она сейчас – тени дрогнули, пропуская лихорадочно волну-другую, и бросили бы ей в лицо очередное украденное воспоминание прошлого.
Прошлого. Долийка смазывает взглядом лицо, не цепляется за него, замечает в ладонях вместо миски со снедью лишь иссохшие белые лепестки с тёмными пятнышками у основания. Были дни, когда она искала эти лица в Запределье – искала практически фанатично, силясь замкнуться в том мире, где остались её собственные воспоминания будто бы и живыми. Будто бы и взаправду. А потом перестала. Быть может, цепляться за осознанные образы становилось сложнее – в снах всё отчётливее отдавало ржавчиной, они рябили сильнее, словно ускользая из рук, становились куда более своевольными, чем раньше. Мирис знала, что это не воспоминания зачали тлеть, но сама Тень рассыпалась, иссыхала, отдалялась от неё.
И это стоило того, чтобы сожалеть – в который раз уже? – о неверных решениях.

Хранительница, делая шаг навстречу, аккуратно подносит руку к нечёткому контуру лица, зная сейчас с удивительной ясностью, что не сможет к нему прикоснуться не только от того, что образу так и не достало сил ожить. – Я не помню тебя, – голос лжёт с той же лёгкостью, что и сама Тень, вплетается в неё и становится правдой, пускай и лишь на короткие мгновения. Мирис – не исключение, никогда не была им, но контролировать собственные чувства научилась хотя бы частично. И играть в поддавки с Тенью тоже.
Отступает назад, а в расфокусированном взгляде знакомые черты надламываются, изменяются, тлеют. Только сейчас опускает руку, будто по неосторожности касаясь ладонью стоящего рядом кунари. Фактурная ткань рубахи кажется сейчас невозможно реалистичной, почти что непозволительно, отчего Мирис всё же машинально оборачивается, задерживая пальцы у предплечья незнакомца на лишнее мгновение. И этого мгновения достаточно, чтобы услышать изменившийся вновь голос. Слабое сомнение тенью пробегает по лицу эльфийки, прежде чем она возвращает хотя бы часть непроницаемости и спокойствия в собственные глаза. Сомнение же колет тонкой иголкой где-то под левой лопаткой: а что если это на самом деле? Что это не её собственные мысли в лицо обрывками бросаются – ведь с чего бы? – но его только снова? Пальцы невольно сжимаются на предплечье кунари, а ощущение чуждой этому месту материальности оказывается едва ли не родниковой водой по щекам – не верит сейчас.
– Разве наши ответы могут быть схожи настолько, чтобы спутаться в один клубок? – выдыхает с едва различимым, скорее всего, напряжением, и вновь обманчиво расслабляется. Вопросы сновидцев нередко идентичны друг другу, и ведь вовсе не от того, что тщания тех ведут к одному и тому же. Но ответы всегда индивидуальны. Иначе зачем всё это?

Мирис отпускает руку легко, будто и не замечая за собой случайного жеста, и с незнакомой тоской принимает, что чувство реальности – даже через такие мелочи, как шершавая рубаха – удивительно сильно привязывает к себе в местах, где действуют совершенно другие законы.
Ведь могут они сосуществовать? Мир, где подушечки пальцев чувствуют влажный мох на рельефной старой коре, и тот, где бледными виспами мелькают ослабевшие души и растерявшиеся воспоминания? Обязательно. Без сомнения. Непременно.

С каждым шагом по вымощенной бесцветным камнем дорожке костёр с плящущей фигурой отдалялся. Короткий взгляд в сторону, чтобы заметить, что по обе стороны тянутся ввысь резные светлокаменные шпили – здесь были палатки или ей показалось? – а впереди белел... Дворец? Замок? Мирис не видела больше костра и неясного скопления теней, но совершенно точно знала, что они остались на том же самом месте, только теперь уже внутри грациозного строения. Там же, где и были. Там, где могли и не быть никогда прежде.
Ни в одной из построек, что тянулись вдоль дорожки, не было дверей. Не было окон, лазов, даже щелей случайных. Они смотрелись монолитными, цельными, хотя, если поднимать взгляд последовательно вверх, тот неминуемо наталкивался на витиеватую резьбу по камню и множественные узоры, что исчезали тотчас, стоило лишь постараться к ним присмотреться. А как взгляд отведёшь – резьба грубеет, теряет всякие излишества. И где-то здесь, на сером камне, тянулся длинный список из порядковых номеров безо всяких дополнительных знаков – по одному на каждом прямоугольном, идентичном другому, камне в кладке. Камне ли?
Песня практически затихла.
– Что ты видел в той тени, что подходила к тебе? – вопрос касался не столько увиденного чужими глазами, сколько самой мысли о возможности нахождения какой-то подсказки или намёка. Центральное сооружение, замкнувшее в себе призрачное пепелище, виднелось совсем близко –  буквально в паре десятков шагов – и всё же, увы, не приближалось.
В глубине сознания тихо, но ещё различимо, отзывалось далёкое эхо чужого голоса, и сейчас Мирис с неопределённым колючим чувством понимала, что как только он пробрался в сон впервые – так остался в тенях запутавшейся частицей. И стоило обернуться, возможно, и сейчас. Взгляд долийки ввинчивался в дрожащие врата дворца, так не подавшегося навстречу ни на шаг: да вот только запутавшаяся частица ведь – она сама.

Кожа всё ещё чувствовала неопределённую прохладу, пронизавшую воздух, но лёгкие с каждым иллюзорным вдохом вбирали душное и стоялое тепло. Если остановиться и попробовать сконцентрироваться на самом процессе дыхания, то непременно ясным станет, что ничего подобного в Тени не происходит, по крайней мере, в привычном бодрствующему миру по ту сторону смысле. И всё же, отвлекаясь, сознание тянуло за собой смутно знакомые кусочки, крохотные частички привычного и естественного, чтобы позднее, как заплатами разноцветными, зашивать прорехи реальности сна. Помогало ли дыхание поддержанию мало-мальского контроля над окружающей действительностью? Едва ли.
Долийка отпускает ещё один вдох и не вбирает следующий: сухое тепло ссыпается по горлу вниз, немного чешется и неуклюже греет. Насколько на самом деле схожи могут быть два совершенно разных существа? В быту кажется, что нисколько. Что любые аналогии – это напускное, случайное, неверно интерпретированное. Что в размеренном существовании даже близнецам настоящего сходства внутри не сыскать, а вот на плахе – пожалуйста. Мирис общее не ищет никогда, незачем вовсе, но понимание того, что в момент особой печали и тяжести мировоззрение действительно листком пергамента сворачивается, где по ту сторону трубки только что-то простое и понятное остаётся. О чувствах, о воспоминаниях, о недостигнутях ненужных ступенях и оставленных за спиной следах, к которым мог бы вернуться, если бы... Но они сейчас – два искателя, да и не заблудших вовсе, едва ли к чему схожему тянутся. И всё же, как знать.

Кивает предположению кунари и делает шаг назад. Сновидец под обликом устрашающим встретился грамотный, собранный. Среди тех, кому путь в Тень не заказан, преобладающее большинство бестолочей несусветных, отчего сейчас Мирис отделяет в уме мысль случайную, что если и не повезло ей столкнуться с другим сновидцев, то благо, что хотя бы со здравомыслящим. От голоса за спиной морозное чувство по плечам растекается, не безымянное от совсем, только там звучит уже не прошлое совсем. Значит, это за вратами ютится что-то давнее? Её ли? Его? Народа? С каждым шагом назад, напротив, приближается, держась рядом с грозной фигурой странного знакомца, но чёткости линий в двé‎ри массивные не прибавляется вовсе – на створке тёмного дерева отчётливо виднеется металлическая окантовка, но вертикальные линии древесных стыков кажутся нерезкими. Вздрагивают, как через мираж, и слабо давят на глаза при попытке присмотреться.
Мирис прокручивает в голове слова кунари о том, что к прошлому вернуться можно – только что прошлым окажется? Искомое сызначала или то, что сознание вычеркнуло давно? Или то, о чём не ведомо и вовсе?

– Явным в Тени редко чему суждено быть, – покачивает головой и протягивает ладонь к резкому дверному засовы, кажущемуся здесь чрезмерно громоздким даже для подобных врат. – Но если мы ищем прошлое, мы идём одной дорогой, – и если их искания уже успели так перемешаться в этом крохотном и одновременно бескрайнем обрывке завесной реальности, то для понимания и разделения деталей им, получается, и впрямь придётся принять необходимость компании друг друга. – Я постараюсь помочь тебе, если это понадобится, – слова звучат пространно, но искренне. В тех нет альтруизма и желания по-настоящему помочь просто так, но нет и притворства: если водоворот Тени затянул в игру двоих, то долийка подточит правила и сыграет. В который раз уже, в который раз...
– Ну, конечно, – срывается с тихим шелестом на глухих согласных, когда пальцы проходят сквозь затвор, сминая под собой чуть более плотный, чем вокруг, воздух. Дверь подаётся рябью, и теперь вмиг кажется совершенно очевидным, что же с ней было не так с самого начала – та без сомнения нематериальна. Насколько нематериальным, конечно, может быть и вовсе что-то в мире иллюзий, потаённых стремлений и предрассветных исканий. В Тени нередко встречались, казалось бы, непреодолимые – духовно или физически – барьеры, обманки, ловушки, спирали дорог и прямые, свернувшиеся в кольца, всё то, что преграждает путь. Мирис не отличается чрезмерной гордыней, отчего дополнительных иллюзий о собственных способностях не строит – были загадки, которые она в силах разгадать, как оставались и те, что не поддались на ответные уловки. И всё же впитать понимание теневой природы духов – понимание бессловестное, интуитивное, неосознанное – ей когда-то удалось.
– Мы не сможем коснуться её в той форме, в которой ощущаем себя сейчас, – долийка оборачивается к стоящему рядом кунари и резко жмурится. На неглубоком, практически плоском желтовато-грязном небе прямо над ними висело неестественное светило. Эльфийка делает короткий шаг навстречу знакомцу, приближаясь аккурат так, чтобы оказаться целиком в его тени́. В тени́ Тé‎ни. Диск скрывается за головой кунари, позволяя смотреть вверх хотя бы не щурясь.
– Ты можешь переосмыслить своё... свою сущность из отражения некогда материального, живого существа, в отражение духа? – у Мирис лицо чаще всего сосредоточенное, условно серьёзное, к выражению радости или беспечности не склонное совершенно, но смотрится эльфийка сейчас, должно быть, очень комично: с миной ужасно суровой да задрав голову винтит взглядом лицо возвышающегося горой прямо перед носом кунари. Пожалуй, впору руки в бока упереть для пущего контраста, но всякие мысли праздные, конечно, в голове сейчас не зарождаются.
– Мы можем попробовать войти, если обоим удастся, или поискать другой путь, ежели нет. Или... – хмурится, искажая линии валласлина на лбу ещё сильнее, будто взвешивает ещё раз что-то в уме. – Или же я могу попробовать показать тебе, как это... делать.

Делиться знанием в Тени куда охотнее станут местные обитатели, нежели чужаки, и всё же, несмотря на собственную вполне цельно сформировавшуюся отчуждённость, Мирис не была жадна до накопления знаний по запертым ото всех схронам. Передавать подобные вещи от сновидца сновидцу намного сложнее, чем от существа другого, естественного для Тени, порядка, но не невозможно, и если поможет добраться до свежих крупиц истории – разве не это и есть те усилия, что до́лжны быть предприняты для достижения всякой цели? И раз помыслы двух сновидцев здесь смешались, скорее всего, впереди ждут их преграды, подвластные уже совсем не ей.

За спинами тянулась каменистая тропа, так задом да наперёд приведшая ко дворцу. От монолитных конструкций доносилось странное механическое гудение, будто внутри крылись какие ремесленные мастерские. Отчётливо звучал треск от костра, который давно – или нет? – уже скрылся где-то под вспыхнувшим искрами над ним дворцом. Чрез бессвязную, но ненавязчивую ещё помесь звуков, доносился знакомый голос. Пробирался не в уши, а сразу в позвоночник словно бы: вкручивался осторожно в отток венозный у самого затылка, окутывал почти что нежно шейные позвонки и медленно, с густой волной тягучей прохлады, полз по ним вниз. Отчего-то Мирис знала, что они темнеют, как огарки свечей, сохраняя внутри слабое свечение не затухших до конца древесных угольков. Так, как было и раньше.
И если хотя бы он – не иллюзия, то будь хоть весь мир по обе стороны Завесы дважды призрачен.